– А Римка твой шарф распустила.

– Я нечаянно, нечаянно! Ябеда!

Ну и трещотки! Не поговоришь… Ладно, завтра до уроков зайду.

…Лилька зарёванная сидит. Даже про ноги промолчала, так расстроилась.

– Ты чего, – говорю, – такая мокрая?

Нарочно грубо говорю. Давно заметила – начнёшь её жалеть, так она совсем раскисает.

– Уеду! На Север уеду – поваром, – всхлипывает Лилька.

Я так и села:

– А юридический?

– Я лишняя тут. Девчонок только жалко! Как я без них? И без папы…

Сейчас опять заревёт.

– Как лишняя? Почему лишняя? Готовишь им здесь, полы моешь!

– Вчера. Таракан после дискотеки домой не пускал. Не пускает – и всё! Кричать, что ли? В собственном подъезде? А она: «Где шлялась?» А я: «Не ваше дело!» Уеду! Денег только нет на билет.

Стали думать, где деньги достать.

Тут как раз увидели мы объявление. Требуются натурщицы в художественную студию.

Долго раздумывали, сомневались… Всё-таки натурщица – это как-то немного стыдно звучит.

Оказалось – ничего особенного.

Днём, в воскресенье – живопись. Сидишь себе на стуле в обыкновенном платье. Сзади – фон из мятых тряпок. Неловко только, что все смотрят.

Я от смущенья всё улыбаюсь, как Мона Лиза. Но то шире улыбаюсь, то уже. И мигаю. А через час уже и веко дёргается.

По вечерам, во вторник, четверг и субботу – наброски и рисунок. Мы с Лилей в тайцах и топах – то с мячом, то с обручем. Две такие грации…

Казалось бы, что за работа – ничего не делать? Но постоишь минут десять, изогнувшись, и руки вверх, и так устанешь, как будто целый день мешки грузила!

Надо бежать на живопись, а у неё опять глаза красные.

– Знаешь, – говорю я, – вместо тебя можно кролика на стул посадить. Никакой разницы!

Нарочно грубо говорю. Но на Лильку это сегодня не действует. Всхлипывает:

– Сегодня… с утра начала: «У тебя год кончается, девятый класс, а ты мотаешься, бог знает где! И пыль везде, и бельё не глаженое…» А я ей, тихо так: «Я, между прочим, к вам в прислуги не нанималась». Она остолбенела. Потом как заорёт: «Да как ты смеешь так с матерью разговаривать?» Хотела я ей сказать, но промолчала, потому что папа вошёл. А она ему: «Твоя дочь обнаглела совсем!»

– Прямо так и сказала – твоя дочь?

– Да! Это ты, говорит, её распустил…

– Ничего себе!

– Да! Хлопнула дверью. Ушла в свой дурдом психов лечить. Ей самой лечиться надо!

– А отец что?

– А папа так виновато: доченька, говорит, ты же знаешь, мама очень устаёт на работе. А дома столько дел! Ты же, говорит, умница наша и помощница. А я молчу как рыба. В потолок смотрю. Он вздохнул и ушёл в свой институт. А я вот бельё гладила и всю дорогу плакала.

– Ну и зря! Да ты не обращай на неё внимания, раз она такая. Ещё немного терпеть осталось. Всего неделя работы. А там и учёба кончается. Купим тебе билет – и пишите письма.

…Сижу я, позирую и думаю: а может, и у меня мама неродная? Вчера, например. Ну, бросила пельмени в холодную воду. Ну, не очень, конечно, они красивые сварились. Но ведь никто не собирается их рисовать! А на вкус – какая разница? Зачем же ругаться по пустякам?

А зимой, когда я ноги промочила и заболела, она ворчала всю неделю. Мол, на работе аврал, конец года, а тут возись со мной! Родную дочь, небось, пожалела бы!

А папа? Всегда, как задену холодильник боком – он на кухне у нас очень неудобно стоит – папа удивляется: «Ну и корова!» Нет, родной отец вряд ли станет дочь так обидно обзывать! Наверно, у них детей не было, а родственники нажали, чтоб из Дома малютки сиротинку взять! Чтоб всё было, как у людей. Ну, они взяли, а я не такая оказалась – неуклюжая, пельмени в холодную воду бросаю. И вообще… Обратно уж не отдашь, приходится терпеть. Может, и мне с Лилькой на Север уехать?

Всё! Окончили девятый класс. Скоро получим денежки, и до свидания.

Мачеха моя как будто чувствует что-то. Вчера ни с того ни с сего села ко мне на кровать: «Давай, – говорит, – я тебя укрою».

А отчим сегодня опять коровой обозвал. Ничего не чувствует!

Прихожу к Лильке. Стою у двери, жду, когда там, в комнате, потише будет.

Венера Ренатовна кричит:

– Ну с чего, с чего ты это взяла?

Лилька плачет:

– Потому что ты не любишь меня!

– Что за глупости! Ну, может, я невыдержанная бываю. Аты? Ты же сама меня и доводишь!

Лилька совсем уже рыдает:

– Мне Маринка сказала.

– А ты верь ей побольше, своей Марине. Она и не то ещё скажет.

– А свидетельство о браке?

– Что, свидетельство о браке?

– Мне полтора года уже было…

Я поняла, наконец, что моё появление будет совсем некстати, и тихо ушла домой.

А часа через два является Лилька.

– Что было, – говорит, – что было!

– Да я слышала… нечаянно… Как ты ей насчёт свидетельства.

– Ты дальше слушай. Тут мама мне и говорит: «Хотела я тебе всё раскрыть, когда ты станешь постарше. Но раз так, – говорит, – слушай. Марина твоя слышит звон, да не знает, где он». Представляешь, у неё был, оказывается, до папы другой муж, и он бросил её, когда я ещё не родилась. Испугался трудностей. А потом мама вышла замуж за папу, и он меня удочерил. Вот, – говорит, – теперь сиди и думай, можешь и на него теперь злиться?

– А фотография? – вспоминаю я.

– А, – Лилька машет рукой, – это мамина учительница в молодости. Она сейчас на пенсии. Что делать-то?

– Как что, – говорю я, – ты не забыла – у нас сегодня наброски…

– А зачем теперь?

– Как зачем? Нам деньги, что ли, не на что потратить?

– В самом деле, – Лилька задумалась. – Ты знаешь, у моего папы скоро день рождения. Хочу ему настоящий мохеровый свитер связать. Мотков двадцать, наверное, надо купить. Он такой огромный у нас.

– И я своей маме тогда что-нибудь свяжу, – сказала я. – Шапочку, например. Покажешь узоры?

С Викой Лукояновой мы учимся в одном классе и живём в одном доме. Она – невредная девчонка, но ужасная зануда. Я её всегда по звонку узнаю, – никто из моих знакомых так нахально не трезвонит. Открываю дверь и сразу вижу, о чём будет беседа. Если Лукоянова стоит томная, сложив руки на груди на манер оперной певицы, и смотрит на меня как на ещё неоткрытую дверь – значит будет исповедоваться в своей безумной любви к кому-то. Если же она опирается одной рукой о дверной косяк, а другая – на бедре, улыбка надменная и блеск в глазах, – значит, кто-то безумно влюбился в неё…

У меня всегда дел полно: и в шахматы с компьютером хотел сыграть, и в столе прибраться надо, да мало ли… Но ей глубоко безразлично, есть ли у меня время или настроение выслушивать её безответственный треп. И, главное, ребята у неё все какие-то смешные. Жуткие красавцы. Одни красавцы – жгучие брюнеты, другие – голубоглазые блондины, а третьи – «Ой, Мишка, я даже описать не могу!..» Эти ей особенно дороги. Я уже зверею от всех её принцев.

И так, и эдак ей намекну, мол, занят. Не понимает.

– Вот, – говорю, – математическая олимпиада на носу, и подготовиться бы не грех – один как-никак за весь класс отдуваюсь.

– Да, – отвечает, – ты уж постарайся, я за тебя болеть буду, на чём я остановилась?..

– Вот книжку дали на полдня – дочитать бы…

– Интересная? Про любовь? Да ты слушай, что дальше-то было, – что за манера перебивать!..

Просто взять и выпроводить её тоже не могу – страшно обидчивая.

Как-то в лоб спрашиваю:

– Слушай, у тебя же есть подружки – Люська, Лариска… Почему ты именно меня выбрала своим конфидентом?

– Да ты что? – отвечает. – Они такие болтливые, им только расскажи – назавтра весь класс будет знать.

– Ну и что, – говорю, – пусть знают…

– C ума сошёл? Зачем мне врагов наживать. Думаешь, девчонки будут в восторге от того, что в меня все влюбляются? Или, может, нашим мальчишкам будет приятно знать, что я страдаю по кому-то со стороны?

Вика считает себя красавицей. Возможно, какие-то основания для этого у неё имеются… Мой приятель Борис (тоже из бывших «принцев» третьей категории) сказал про неё однажды: «Красивая девчонка, но со странностями…»