Кричит, плачет, сдавленно мычит, жадно водит ладонями по плотно очерченной груди брата, по плечам, цепляется за волосы, вонзается ногтями в спину, утыкается носом в щеку и никак, никак не может остановиться, уверенный, что сейчас старший обязательно отвесит ему подзатыльника, обзовёт бесполезным плаксой, начнёт дразниться, а то и вовсе станет потешаться над глупым-глупым беспомощным мелким, заявляя, что тому никогда не быть не то что королём пиратов, но даже и обычным третьесортным юнгой.

Только в реальности Эйс совсем не ругается, не дерётся, не смеётся над ним. Лишь зарывается глубже в волосы, гладит, целует в щёку, в лоб, за ухом и еле слышно нашёптывает, что всё, всё в порядке, всё теперь уже хорошо…

И так хочется поверить в эти обещания, так хочется, так нужно, так болит, орёт и просится, что Луффи шумно всхлипывает, отрывается и смотрит на брата огромными и всё такими же по-детски доверчивыми глазами.

Почти такими же.

— Глупый маленький братик… — горячие пальцы одновременно понимают и нет, ладони изучающе скользят по щекам, губы сцеловывают подступающие слёзы с уголков набухших глаз. Объятия делаются настойчивее, крепче, а сам Луффи сильно-сильно стискивает плечи Портгаса, боясь, что если хоть на толику ослабит хватку — тот обязательно исчезнет вновь.

— Эйс… Эйсу… я же… я так… я…

Подушечки накрывают его губы прежде, чем получается договорить. Поглаживают, перемещаются на скулы, шею, выступающие горлицы-ключицы — болезненно, ласково, так, что наизнанку выворачивает душу, так, что хочется прижаться всем-всем существом, скальпелем срезать с обоих кожу и раствориться в чужой крови, в биении сердца, в томящейся сладости, заполняющей каждую частичку ожившего перепуганного тела.

Терпеть больше невозможно, совсем-совсем невозможно, поэтому Луффи сам тянется навстречу, вслепую тычется губами в губы, неловко целует, кусает, лижет и жмётся-жмётся-жмётся, цепляясь за тёмный бархат размётанных лохматых волос.

Эйс отвечает незамедлительно.

Перехватывает протянутую на лодочках рук инициативу, раздвигает языком податливые губы младшего, проникает внутрь и целует-целует-целует: до взрывающегося сумасшествием сознания, до черноты в отключающихся глазах, до ледяного жара вокруг сцепленных костей, до желания опять кричать во всё горло, злостно кричать, исступлённо…

И почему-то так страшно, почему-то так больно, что по щекам снова змеятся слёзы, растворяясь на губах выщербленной из распахнутых вен солью.

Ладони брата проводят по его спине, забираются под задранную грязную жилетку, пересчитывают позвонки, нажимают на поясницу, оглаживают бока, не пропускают ни одного шрама, ни одной царапины; ещё больнее, ещё слаще, ещё чернее от всего этого делается пустота вокруг. Ему тоже хочется ответить, очень-очень хочется, но тело потихоньку перестаёт подчиняться — точнее, Луффи перестаёт его ощущать, — а Эйс вдруг останавливается, замирает, аккуратно ловит лицо младшего и смотрит на него: просто и пугающе понятно, с поломанными шестерёнками на изнаночных ободках склер и утекающим сквозь пальцы песком в зрачках…

И, наверное, он даже слышит, он правда слышит тот страшный, чудовищный, невыносимый вопль, которым заходится что-то внутри младшего, мечущееся загнанным зверем и разбивающееся о стенки-рёбра обернувшейся красным саваном затвердевшей крови.

Он слышит, он всё-всё знает, поэтому и совсем ничего не говорит.

Поэтому лишь прикрывает глаза и вновь тянется — убито, грустно и навсегда виновато… — к трясущимся солёным губам.

— Братик… братик, братик, братик…

Худая тёплая тушка стискивает так крепко, что Портгас скорее просыпается от резкой неспособности вдохнуть, чем от тихих всхлипов рыдающего над ним брата.

— Чёрт… Луффи… какого хрена ты опять творишь…? Убить меня удумал, что ли…? Ещё только ночь, ночь; видишь же, как вокруг темно? Сколько ещё ты собрался меня дёргать, скажи, пожал… — на полуслове голос вдруг обрывается, когда Эйс запоздало понимает, что в глазах Луффи — не просто лёгкий надушенный страх, а почти что истинный животный ужас: губы наравне с этим дрожат, по щекам и шее текут быстрые мокрые дорожки. — Эй…? Ну что ты…? Что такое с тобой стряслось, глупый…?

Младшенький сжимает пальцы в кулаки, упрямо растирает глаза, шумно шмыгает носом. Зажмуривается, изо всех сил стараясь прекратить плакать, но из-под опущенных век всё равно просачиваются новые настойчивые капельки, поблёскивающие в пробивающихся через окно слабых лунных лучах.

— Ну, не плачь… не плачь ты, дурашка… Опять приснился плохой сон? — Эйс выдыхает, осторожно тянется к младшему, разжимает тому кулаки и старается как-нибудь так по-особенному обнять, чтобы мелкий прекратил бояться, чтобы поверил, что сны — они остаются там, за гранью. Правда, вслух такого сказать не получается, вообще ничего толкового не получается, отчего старший Ди ругается сквозь зубы и с каким-то виноватым отчаяньем утыкается губами брату в макушку.

— Угу… Плохой сон, да… Только… только я совсем не помню, что мне снилось, Эйсу… Не помню, но знаю точно, что плохо было, очень-очень плохо. Так плохо, что мне казалось, что я вот-вот умру… И… и вот тут до сих пор… болит, — Луффи шевелится, чуть отстраняется и хлопает себя ладонью по груди, растерянно и замученно глядя на побледневшего как будто Эйса.

Что сказать на это — Портгас совершенно не знает, смотрит на братишку беспомощно, отодвигается поближе к стенке, прислоняясь к той спиной, и перетягивает Луффи к себе на колени.

— Хочешь, больше не будем сегодня спать?

— А можно…?

Старший кивает, тянется за одеялом и закутывает в дутый самодельный кокон ни разу не сопротивляющегося Луффи, оставляя снаружи одну лишь вертящуюся туда-сюда растрёпанную голову. Мальчонка в его руках закусывает кончик языка, всхлипывает, ёрзает, устраиваясь поудобнее, в конце концов прижимается всем нехитрым тельцем и улыбается своей неподражаемой широченной улыбкой с задевающей за живое крупинкой несчастной, изломанной, выседенной до последней капли, ненамеренно фальшивой ржавчины.

— Тогда не будем спать, Эйсу. Я совсем не хочу больше… сегодня спать…

Портгас позволяет мелкому недоразумению ползать по себе, целовать в нос, кусаться, лягаться острыми коленками, и забраться под майку он тоже позволяет. Луффи же любит это — засунуть голову ему под одежду, прижаться щекой к груди или животу и сидеть так долго-долго-долго, пока не начнёт невольно дремать. Да и Эйсу, если честно, тоже нравится.

И всё как будто само по себе становится хорошо.

И тепло.

И не собирающийся спать Луффи липнет, мямлит, вздрагивает, хмурится, слюнявится, как-то так тихо да ожидаемо засыпает…

Засыпает, да…

Засыпает.

🕱

…тело болит, болит каждая клетка, каждая пробитая кость, каждый продетый сквозь три временные петли нерв, и эта убивающая бесцветная агония — первое, что чувствует Луффи, когда сознание с мокрым кривым рыданием выныривает из пустующего белёсого небытия. Сознание же это в свою очередь пульсирует, пульсирует гремящими в ушах наковальнями, отчаянно вспоминает что-то, хватается за…

За…

За рассыпанные алые бусы, порванные чёрные нитки и горячую кровь на ладонях.

За проглоченные отравленные слёзы и такое глупое, такое неприкосновенное нарушенное детское обещание.

За лживую, жалкую, испуганную, кошмарную красную улыбку и тысячу разбившихся зеркальных снов.

Вокруг между тем всё тикает, пищит, постукивает, бесится, носится и бьётся, а его тело почему-то оказывается целиком перевязанным белыми лентами странных белых бинтов…

И больно-больно-больно.

Страшно-страшно-страшно.

Тесно-тесно-тесно.

…и на губах киноварный привкус, в груди — непролитый пока ещё крик, в сердце — стуженое колотящееся безумие.

И:

— Эйс…? Где… Эйс…?

========== Ловушка времени ==========

— Не спи… — шелестит над самым ухом хмарый-сутулый голос, а Эйс лишь лениво отмахивается — мол, сам знаю, уйди, не мешай.