========== Игра в «слова» ==========
Луффи — мелкий, глупый, шумный и надоедливый. Он скачет прытким каучуковым мячиком, за которым захочешь — и то не угонишься, дёргает за руку, прыгает, впиваясь резиновыми лапищами в глотку, на спину, выдумывает дурацкие детские игрища — в общем, делает всё, чтобы вывести уже-почти-взрослого четырнадцатилетнего Эйса из себя.
Слова «нет» он не понимает категорически, на тумаки, щелбаны и подзатыльники только надувает щёки, смотрит жалобно из-под тёмных лохматых волосёнок, сопит, но никогда не обижается — знает же, чертёныш растакой, что брат уже далеко не тот угрюмый мальчишка из потрескавшегося прошлого. Этот новый почти-взрослый брат — он по-настоящему не ударит, не посмеет причинить боли, даже притом что от глупой лохматой головёнки всё одно отскакивает — резина, как она есть.
— Эйсу-у-у-у! Поиграй со мной! Поиграй, ну же! Давай! Давай-давай-давай! — говорит, кричит, вопит во всё огромное тянучее горло да хватает, оплетается этими своими настырными загребущими лапёнками — ведь и цепляться научился так, клещ пакостный, что при всём старании не избавишься.
— Во что на этот раз? — обречённо вздыхает Эйс, окидывая долгим, тяжёлым, совсем не красноречивым взглядом перевёрнутую вверх тормашками комнату.
Рассыпанная колода краплёных да порванных карт, поломанные самодельные фигурки шашек — выструганы из поленьев и сорванных ураганами веток, используются даже не в шашках, а в поддавках, потому как принципа шашек мелкий дурачок запомнить в упор не способен. Разбросанные по полу и подоконнику старые деревянные солдатики, изрисованные цветными карандашами скомканные бумажные листки: каждый из таких вот дней, когда за окном буйствует ветер да хлещет стеной ливень, равен маленькому личному концу света.
— А давай… давай… в «слова» давай! В «слова», хорошо? Хорошо же, братик? — и улыбается же этаким несгораемым фонариком; вот-вот от переизбытка счастья взорвётся хрупкая лампочка, рассыплется беспомощными осколками яичная скорлупа, выкатится на жалящий белый свет беззащитный птенец, и тогда…
Тогда всё, страшно; пусть он там хоть трижды прыгучий, тягучий да неунывающий, а без этой своей глупой птичьей защиты — один чёрт сгорит, оставив за собой разве что горстку серого трухлявого пепла.
— Давай в «слова», — тихо-мирно улыбнувшись, чтобы только мальчонка грешным делом не заметил, соглашается Эйс; ну а как иначе?
Иначе мелкое чудище снова ведь не усидит, заскучает, не углядится, на улицу сбежит: а там и ветром сдует, и в канаву какую-нибудь кубарем свалится, и утонет да сходу потопится — фруктовик же несчастный, всё больше бесполезный, чем помощный. Или вот какой тигр там его сожрёт, или змеюка хитрая вокруг ног обовьётся, или деревом поваленным на радостях придавит. Да мало ли…
Луффи — он Луффи же, всякое на свою задницу отыщет.
— Тогда-а… тогда-тогда-тогда… скажи какое-нибудь слово, Эйсу! — смеётся этим своим «ши-ши-ши», будто пушной зверёк в подстилке лесной возится — белка там или бурундук орешный, — зубы белые показывает, сияет, глаза доверчиво жмурит, ликует, красуется, из самого своего нутра горит. Сча-астлив, мелочь наивная. И Эйс вот тоже отчего-то счастлив: смотрит, смотрит, смотрит — вроде и чего бы он там не видел, ну? — а оторваться не может никак.
— Дурак, — бурчит. Совсем не для игры бурчит, а просто — он вообще сейчас о той и не помнит уже, об игре этой бестолковой.
Мальчишка же — ну совсем дурачок, болванчик, мартышка смешная: хлопает восторженно в ладоши, подаётся всей своей нескладной тушкой вперёд, навстречу, упирается ручонками в дрогнувшие братские колени да, не мигая, продолжая всё так же лыбиться, заглядывает в разбавленные с холодным серым чаем глаза — зазывно так, долго, пытливо…
Совсем-совсем нехорошо да как-то вот…
Пьянствующе.
В смысле, чтоб от взгляда этого самого пьянствующе стало.
Эйсу-то.
— Ч-чего…? — Эйс чувствует, что краснеет — глупо и постыдно, как какая-нибудь нежная конфетная девчонка, а взгляда, как назло, не отвести: кто его знает, что шкет мелкий подумает. — Чего ты так на меня вылупился…?
— Ну как это — «чего»… Того, что… что такое «дурак», братик?
— В смысле? — получается чересчур резко, почти раздражённо, внезапно севшим голосом — в общем, ни разу не так, как хотелось бы, но Эйс — он и правда не девчонка и к телячьим нежностям не привык. — Ты кончай-ка этой ерундой страдать. Прекрасно знаешь же, что это за «дурак» и с чем его едят, Лу.
— Да я-то знаю. Конечно знаю, Эйсу. Как мне не знать, когда ты меня так по два… двадцать раз на дню зовёшь?
— Тогда зачем выдуриваешься? — Эйс не помнит уже ни-о-чём и искренне не понимает, кусает губы, мрачнеет, хмурится.
А Луффи вот хихикает, хлопает головастичными глазищами, поясняет:
— Так мы же с тобой в игру играем, ты забыл? — он чуточку отодвигается, усаживается, прижавшись поближе, в ногах у старшего, притягивает к груди острые обцарапанные коленки, устраивает на тех буйную головушку, с воистину щенячьей преданностью заглядывая снизу вверх. — Ты мне слово говоришь, а я у тебя спрашиваю, что оно значит. А ты мне объясняешь. А потом опять слово. А потом уже я тебе объясняю. Ну, когда ты вдруг захочешь, чтобы я объяснил… Вот.
Эйс переваривает услышанное с несколько стекающих по загорелым солнечным ладоням секунд, сводит вместе косматые тёмные брови, почёсывает кончиком пальца нарывающую с прошлой драки переносицу — шрам небольшой и не особенно глубокий, но постоянно щиплется да болит. Наконец, спрашивает:
— Где ты такую идиотскую игру-то откопал? Неужто сам выдумал? Если да, то мне с тобой, кажется, пришло самое время серьёзно поговорить, малой. Чтобы, ну… о чём-нибудь потолковей думать научился.
— Да нет же! — мелкий мотает головой, сияет засвеченными глазёнками, да ещё и радуется, болвана кусок. Так радуется, будто его похвалили только что, и Эйсу снова становится капельку насупленно, сбивчиво, неуютно. — Не придумывал я её. Меня Догра научил! Сказал, что это очень интересная игра и мы с тобой обязательно должны её опробовать!
Эйс тяжело, опять по-взрослому вздыхает, мысленно закатывая глаза да ставя на улыбчивой физиономии непутёвого пропитого мужичонки большую жирную галку.
Красную, стало быть.
Чтобы неповадно было идиотов наивных всякой ерунде учить.
У обезьяньего детёныша же между тем окончательно срывает нанизанное на нитки-браслеты терпение: мальчишка показушно ёрзает на тощей костистой заднице, поджимает пальчонки длинных голых ног, кусает губёнки, дерёт его за шорты, скулит.
— Ну, ну, ты придумал уже ответ? Придумал же, Эйсу? Да? Да-да-да?
— Ладно… Сейчас. Погоди. Дурак у нас… это… наверное… ты?
Мальчоныш дуется, куксится, что-то бурчит, опять и опять натягивает воздушными шариками мешочки щёк, но и в этот раз не обижается тоже, хоть Эйс и уверен, что, вообще-то, ради той самой профилактики — ну и разнообразия заодно, — и мог бы.
— Тогда что такое «ты»?
— Ты — это ты. Ты — это Луффи. Устраивает ответ?
— Устраивает. Но… что такое «Луффи»?
— Да ну тебя! — игра Эйсу внезапно не нравится. Нет, она и с самого начала ему не понравилась, но сейчас — как-то совершенно по-особенному; может, потому что ничего дурнее и не придумаешь, может, бес её знает почему ещё — главное, что не нравится. И всё тут. — Слушай… смысла никакого в этой твоей ерунде нет. Давай в карты лучше поиграем или вот в поддавки, идёт? Или, если хочешь, я даже разрешу тебе на мне порисовать, только давай бросим эти идиотские «слова», ладно?
— Не ладно! Ты обещал, что сегодня я выбираю игры и что ты будешь в них играть, а не увиливать! — мальчонка пружинит, подбирается, оплетается лапами-резинками за братскую руку, трясёт, тянет вниз, всем видом показывая, что не отпустит, не отстанет, не позволит вот так просто улизнуть. — Не надо меня обманывать! Я всё хорошо помню!
— Да не обманывает тебя никто! Я и предлагаю поиграть, только в нормальную игру, а не в эту чертовщину! Да в ней же никакого смысла нет, ну! — доводить мелкого до слёз не хочется, а Эйс всей занывшей шкурой чует, что новый мировой потоп ждать себя долго не заставит, но… Ему действительно не нравится эта идиотская игра. До того не нравится, чтобы замурашиться, выбросить на свалку, отплюнуться да как можно скорее забыть. — Отстань, Луффи! Сказал же: нет! Не хочу я в эту белиберду играть!
