Старуха тащилась медленно. Тысячи мужчин, замерев, ждали, когда она доберётся до лестницы, ведущей на помост. Дряхлая и бессильная развалина остановилась – стена всадников снова сомкнулась.

Промежуток на западе закрылся, зато такой же открылся на востоке. Вдоль него с обеих сторон на длинных шестах зажглись огни. Забыв о внушающей ужас старухе, люди устремили взгляды туда.

По освещённому проходу вели молодого мужчину, руки которого были связаны за спиной, а грудь стягивал аркан. Голова непокрыта, поношенная одежда не по погоде легка. К нему с двух сторон приставлены вооружённые мужчины, а сзади шёл третий, держа конец аркана. Пленник, невысокий, широкоплечий, крепко сбитый, шёл, тяжело переставляя ноги. Это был тот самый «бессердечный разбойник», «лесной дикарь» Аю-Мамак. Человека, который показывал сюннам дорогу, преданного тархану Камашу, он на глазах у всех заколол копьём. Вот почему решено было в жертву принести его, а сородичей превратить в рабов.

Перед лестницей обречённый остановился и огляделся. Перед ним стояли такие же, как он, люди, только жестокие и бессердечные. «За что? Почему?» – говорил его печальный растерянный взгляд. Ему хотелось кричать, да так, чтобы из равнодушно уставившихся на него тысяч глаз брызнули горячие слёз жалости и сочувствия, чтобы эти люди поняли, что он такой же человек, как они, – молодой, здоровый, добрый. Что за горами у него тоже есть старая мать, отец, молодая красивая жена. Хотелось сказать: «Почему, за что собираетесь вы лишить меня жизни, разлучить с солнцем, миром, женой?..»

Но ничего этого сказать он не мог. Только из глаз выкатились две чистые и светлые, как жемчужины, слезинки. Слёзы, видимо, вернули его к реальности. Он понял, что желание его – это малодушие. Разве сам он не убил когда-то медведицу! Ни он, ни зверь не пожалели тогда друг друга. А этих много, и они не медведи, а гораздо хуже. Глаза их такие бездушные, в них столько злобы, чего не было в глазах даже зверя. Нет, эти не поймут его, не пожалеют…

Он расправил сдавленную арканом грудь, поднял голову и с большим трудом стал взбираться по лестнице. Охранники полезли за ним. Старуха-смерть ждала его наверху. Последним на помост поднялся кам в длинной шубе и лоснящейся от долгого использования можжевеловой палкой в руке. Он сверху окинул взглядом толпу, отыскивая тархана. Взгляды их встретились.

– Итак, приступим с помощью Аллаха? – спросил кам.

– Приступим, – отозвался тархан.

Стоящие на эшафоте зашевелились. Охранники крепко ухватили Аю-Мамака за связанные руки, натянули аркан. Старуха стала медленно поднимать нож.

– Ты раб Аллаха, такова твоя судьба, – сказал кам, обращаясь к обречённому. – Мы приносим тебя в жертву тысячам наших родных, которые были убиты на войне с чинами. Душа твоя воспарит к Аллаху. Когда будешь там, скажи: пусть убитые наши братья не таят на нас, живых, обиду. Пусть в дела наши не вмешиваются и не чинят нам зла.

Мамак не смог ответить каму – старуха-смерть неожиданно бодро взмахнула ножом, и голова молодого алыпа, который был так отважен, состязаясь за любимую, отделилась от туловища и скатилась вниз. Из раны хлынула горячая кровь.

Теперь уж алчные духи вдоволь напьются крови. Успокоившись навеки, они вместе с душой Аю-Мамака улетят на небо, чтобы на следующий год вернуться на землю зелёной травой, пчёлами и цветами, бабочками и листьями. Так что не засохнет корень жизни.

Слава, вечная слава тебе, дорогой брат мой! Святая кровь твоя воскресит тебя из мёртвых и продолжит жизнь!

Люди стояли, затаив дыхание, потрясённые страшным зрелищем. Кто-то из мужчин поджёг хворост. С трудом выбившийся из-под мёрзлых веток живой огонёк вначале боязливо рыпался во тьме во все стороны, не имея сил разгореться. Но вот в костёр, как того требовал обычай, вылили горшок масла – дар Матери-огню. Огонёк тотчас окреп и весело заплясал, треща и рассыпая искры. Языки пламени принялись лизать сучья и ветки. На глазах у тысяч людей началась тяжба огня и хвороста, огня и воды. Заледенелые сучья, не желая сдаваться на милость огню, шипели, попискивали, выжимая из-под коры влагу, силясь потушить пламя. А оно, притихнув на время, набиралось сил, чтобы взвиться внезапно, с жадностью накинуться на хворост и пожирать его. То тут, то там слышалось, как с жалобным хрустом ломались сучья, будто стонали в ответ на победное беспощадное шествие. Ветви тонкие и потолще, попав в круговерть огня, превращались в кроваво-красные угли и рассыпались пеплом.

А люди, целые поколения людей, угодив в жерло смерти, не превращаются ли они в подобные обгорелые головешки, не рассыпаются ли в прах! Сколько их полегло в землю Аръяка! Мужчин… Крепких, сильных алыпов! – Все канули в вечность. И поделать с этим ничего нельзя! Сколько пропало молодых, которые были надеждой и будущим сюннов! Да пребудут их души в раю! Только молю тебя, мой Тенгре, сделай так, чтобы они не вредили живым, хотели бы им только добра…

На разгулявшееся пламя тархан смотрел со страхом. Блики играли на его заросшем щетиной исхудалом лице. Но огонь не в силах был хоть сколько-нибудь утешить его душу с её глубоко затаённой болью. Напротив, чёрные тучи над ней лишь сгущались. И туч этих вполне хватило бы на то, чтобы залить всё это буйство огня. В глазах тархана словно оживали тысячи, десятки тысяч воинов, которые полегли далеко отсюда. Его преследовали их крики, плач, жалобы. Казалось, не языки пламени плясали перед ним, а призраки разъярённых, умоляющих, исступлённых, доведённых до отчаяния людей. Они будто требовали вернуть им бездарно загубленные жизни, угрожали, пытались дотянуться до тархана и испепелить его своими огненными руками.

Оказавшись под впечатлением огня в объятиях тревожных воспоминаний, тархан внезапно зарыдал. Проливая слёзы, он направил коня вниз по откосу. За ним последовали Котлуг-бек, Кара-Тире-би, Салчак и прочие приближённые. Все, как один, вторили тархану, надрываясь в плаче.

Тархан со своей свитой трижды – с запада на восток – объехал костёр и отправился прочь. После них к огню подходили другие мужчины. Они тоже испускали вопли, в кровь расцарапывали себе лицо и также трижды обходили холм. Каждый произносил имя убитого— родственника, знакомого, близкого – и бросал в костёр какое-нибудь подношение Матери-огню: ветку, палку или щепку. Брошеное в огонь становилось призраком погибшего. Ритуал этот полностью заменял обычное погребение покойного. Как невозможно возрождение погребённого, призрак сожжённого на костре так же не мог вернуться к жизни. Но хоронящий в огне должен быть уверен, что человека, о котором он думает, точно нет в живых. Ошибка могла навлечь беду и даже внезапную смерть.

Туман-тархан знал, что старший его сын, рождённый от старшей жены, в тот памятный день воевал под началом Кара-Тире-бия и дрался в переднем ряду. Знал также, что все почти джигиты тагин-углана погибли. Ему докладывали, что два-три человека, которым удалось укрыться от страшных чинских стрел, видели своими глазами, как сын его упал с лошади посреди всей этой кровавой кутерьмы, и были уверены, что остаться в живых он никак не мог. Услышав такое, тархан ощутил, как сердце его пронзила боль, ведь сына от старшей жены он всё же любил искренне, всей душой. С другой стороны, как ни странно, весть о гибели Албуги принесла облегчение. В сердце тархана давно сидела заноза, причинявшая боль. Точно так человеку становится легко, когда внезапно лопается мучивший его нарыв.

Как бы то ни было, тагина-углана, похоже, нет в живых, и связанные с ним беспокойство, сомнения, душевные муки, теперь уйдут навсегда. Чувство освобождения было столь велико, что на время позволило даже забыть о позоре и горечи поражения в войне. К радости избавления от переживаний, связанных с сыном, добавилась радость избавления от преследования Ментьяна. Ему было так хорошо, что какое-то время казалось даже, что победу в войне одержал он.