Ночи, проведённые в тихом, безопасном месте, были мучительны для Туман-тархана. Ему долго не удавалось уснуть. Едва забывшись, он тут же просыпался весь в поту. Картины битвы тотчас снова оживали, опять слышались зловещие звуки. Однажды ночью, думая, что спасается от чинов, он в панике выскочил на мороз.

В другое время чтобы успокоиться, он вызвал бы к себе колдунов, предсказателей и прислушался бы к их словам. Но теперь тархан даже не вспоминал о них. Он и сам хорошо знал, чем вызваны эти видения и страхи. Ни один колдун, ни один заклинатель не мог освободить его от позора проигранной войны.

В присутствии людей ему становилось легче, тревоги немного утихали, на память приходили приятные воспоминания, перед взором возникали красивые девушки. Но он гнал от себя эти сладостные видения. Разве не по вине красавиц оказался он в столь тяжком положении? Нет, лучше о них не думать. Не нужны ему ни девушки, ни что-то другое. Пропади оно всё пропадом!

Порой он боялся не только чинов, но и тех, кто готов был выполнить любую его прихоть, подозревая окружающих в неверности. Это были не только сомнения и страх. Скорее всего, ему было стыдно перед этими людьми за то, что бросил под ноги врагу всё, чем положено дорожить – родину, богатство, – и теперь прячется тут, спасая свою голову.

В душе тархана всё перевернулось. Не в силах избавиться от горестных дум, от ощущения позора, он всё больше замыкался, уходил в себя. Ему не хотелось ни видеть кого-либо, ни говорить. Он жил, как во сне, витая в плену мрачных мыслей, и не находил в душе опоры.

Горечь тархана была понятна всем, а потому люди не удивлялись молчаливости и замкнутости хозяина – избегали попадаться ему на глаза и раздражать неуместными разговорами. Но ходить вокруг него на цыпочках, притворяться, будто ничего не знают и не замечают, пришлось долго. Накопилось много дел, которые без тархана нельзя было решить. Терпение людей лопалось, и порой они осмеливались роптать.

Утром одного из таких дней субаши Салчак зашёл к Туман-тархану. Войлочный полог юрты наполовину был откинут, огонь в очаге ещё теплился, а потому внутри было довольно светло и тепло. Обросший, исхудавший Туман-тархан выглядел увядшим каким-то, уменьшившимся в размерах. Он сидел возле очага, облокотившись на скатанный в рулон войлок.

Салчак покашлял, давая хозяину знать о своём приходе, произнёс слова приветствия. Туман-тархан даже не шелохнулся. Ни голоса, ни приветствия он не слышал. Салчак-алып, уже начавший привыкать к подобному приёму хозяина, смело прошествовал вглубь, присел на корточки возле очага и протянул к огню замёрзшие ладони. Сидеть около хозяина, который не проявлял к нему ни малейшего интереса, было неловко. Заговорить первым он не решался, но и бессловесным идолом быть не хотелось.

– Дрова-то уже прогорели, – заметил он неожиданно для самого себя. – Подкину-ка ещё полешек.

Субаши собирался пойти за дровами, как услышал тусклый, незнакомый голос тархана:

– Дрова сырые…

– Что ж, сухих не нашли, что ли! – сказал Салчак, обвиняя слуг.

Туман-тархан промолчал, лишь покосился на дверь. Салчак не понял, что он хотел этим сказать. А тархан вяло подумал: «Тунгака бы сюда…»

– Вон там, – сказал он, снова взглянув на дверь.

– А-а! – дошло наконец до Салчака.

Он ухватился за стоявший у входа кожаный мешок с кизяком и подтянул к очагу. Сухой кизяк высыпал на угли.

Туман-тархан равнодушно наблюдал за ним. «Тунгак-алып сделал бы это не так», – почему-то снова пришло ему в голову.

Очаг под сухим кизяком некоторое время дымился, а потом угли и горячая зола сделали своё: сквозь кизяк то тут, то там стали пробиваться языки огня. Очаг вскоре заполыхал ярким пламенем.

– Случилось что? – проговорил тархан.

– Нет, ничего не случилось, – торопливо ответил Салчак.

«А если не случилось, зачем ты здесь?» – подумал тархан, но говорить ему не хотелось. Через некоторое время он всё же спросил:

– Ты ничего такого не заметил?

Вопрос следовало понимать так: «Погони не было?» или «Чины не появлялись?» Потому что не было для него на свете ничего важнее этого. Но Салчак-алыпу, похоже, не дано было понимать хозяина с полуслова.

– Да много чего такого происходит, – беспечно отозвался он.

«Нет, не понимает он меня», – подумал тархан.

– С кем и когда происходит? – насторожился он.

– О тебе, к примеру, говорят: «Глаз не кажет, совсем пропал, надо бы повидаться. Не знаем даже, здоров ли он».

– Думают, что прячусь тут, голову свою спасаю? – Говоря так, Туман-тархан вдруг почувствовал, что краснеет. Тут же стало дёргаться левое веко.

Салчак знал, что это не к добру.

– Нет, такого не слыхать, великий тархан, – проговорил он.

«А если так, то чего же ты врёшь мне тут?!» – Тархан был в гневе, но его тормозила подавленность, вызванная мрачными событиями последнего времени, не позволяя раскрыться и на этот раз.

– Что же, разве я один прячусь тут, а вы не прячетесь?! – высказался он, выждав время.

– Это верно, великий тархан, – согласился Салчак, стараясь угодить хозяину, – прячутся все.

Разговор можно было остановить на этом, но лишённый чуткости Салчак добавил:

– Ты не понял меня, великий тархан…

«Вот осёл! Вот дурак! Как же я раньше-то не замечал этого?!» – подумал тархан. Повернувшись к очагу, он молчал, ожидая, что ещё сообщит Салчак.

– Кам-баба хочет говорить с тобой. А ещё Кара-Тире-би и Котлуг-бек, – сказал тот.

– Что им надо?

– Считают, что павших нужно с почестями предать земле. Без этого не будет нам покоя.

При этих словах в душе тархана будто дрогнуло что-то. Он и сам хорошо знал, что пренебрежение памятью погибших так же позорно, как бежать с поля битвы и прятаться от врага в горах. Души соплеменников, родственников ждут внимания и заслуженных почестей.

– Пусть придут, обсудим, – сказал Туман-тархан, и голос его на этот раз был ясным, как прежде. – Ты сегодня же добудешь молодого и здорового пленника.

– Чтобы принести в жертву?

– Да.

Куксайская долина испокон веков была местом поселения многочисленного племени музлов, относившихся к кипчакским киргилям. Несколько лет назад Туман-тархан вёл войну за северные территории и вторгся в Куксайскую долину. Музлы оказали сопротивление. Крови в ожесточённой битве с обеих сторон было пролито немало. Однако сюнны превосходили числом и оказались сильнее. Музлы потерпели поражение. Их мужчины были перебиты, женщины с детьми попали в плен, имущество было отобрано. Идти дальше в горы, покрытые лесами, Туман-тархан не решился. Зиму провёл в Куксайской долине, весной же двинулся в степь. И в этих краях с тех пор его не видели. Для охраны долины тархан оставил небольшой алай[2]. Сотня мужчин, способных владеть оружием, расселилась по долине небольшими аулами и жила, занимаясь скотоводством. Немногие музлы, которым посчастливилось уцелеть, как огня боялись сюннов и к долине не приближались. Однако года два-три назад там и сям стали пошаливать какие-то люди. Однажды зимой они угнали у потерявших бдительность сюннов половину лошадей, в другой раз спалили на косогоре агылы – строения, в которых содержались животные. Большинство скота погибло тогда в огне. В следующий свой набег лесные люди, спрятавшись за деревьями, убили двоих сюннов.

А прошлой зимой между сюннами и киргилями произошёл обмен. Правда, те киргили были не из музлов и явились откуда-то из-за гор и лесов. Хотя они тоже считали себя кипчаками, от местных музлов сильно отличались: были выше ростом, с узкими глазами, широкими круглыми лицами. И язык их понять было трудновато. Новым хозяевам Куксайской долины они предложили умело обработанные шкуры, литую медь, золото, железо. В обмен на свой товар брали шерсть, шёлк, холстины, готовую одежду, посуду.