– Может, это ковыль, как обычно, волнами ходит? – засомневался Сабир. – А тебе озеро мерещится.

– Не-е, я его с детства помню. И купалась, и коня поила… Щас, соседушко дорогой… ты ж у нас Терпеливый… мигом принесу те напиться.

Баба Катя подтянула сумку, достала иконку в полиэтиленовом пакете. – Надо ж, надо ж! – Пакет освободила, а образ Божий обратно спрятала. – Одна нога здесь, другая…

Она встала, прозрачный мешок в её руке от ветра надулся пузырём, она приложила его к груди, суетливо свернула и пошла.

Сабир не понимал, каким-таким образом на старости лет, в чистом поле можно прозреть? Он скинул с ноги ботинок, стащил носок, глаза тереть перестал – бесполезно, только хуже можно сделать грязными руками. Ничего, ещё ни в такие переплёты попадал!

Баба Катя вернулась через вечность.

– Щас напою тя!

Вода была тёплой и противной.

– Не кривись, наш Алтай пил – не отравился. Только хвостом от удовольствия помахивал.

Сабир нашёл силы в себе усмехнуться.

– И глазки промоем. А потом ишо принесу.

Она вылила остатки воды на его пропечённый солнцем затылок и опять ушла.

Солнце перевалило на вторую половину неба. Ветер не стихал. Баба Катя в поход за водой ходила несколько раз. Она ополоснула ему глаза, омыла вывихнутую ногу, да и всего его по пояс окатила:

– Всё равно рубаха вся наскрось…

После чего накрыла стриженую голову сплетённым из каких-то стеблей чем-то навроде венка или панамы.

Со временем глаза стали оправляться. Но всё равно были набухшими, красными и не переставали слезиться – просто течь ручьями.

– Теперича не мне нужда до глазника-то, – качала головой баба Катя.

Из очередного похода она вернулась с корягой в руке.

– Вот, нашла те посох.

Стали совещаться.

– Надо идти, – собрался с духом Сабир.

– А смогёшь?

– Не дойду, так доползу.

– Куды идтить-то? В райцентр или обратно?

– Обратно, – ответил он.

– В больницу те, дружочек мой ситный, надоть сперва.

– Нет, Катрин, домой.

– Какая я те Катрин?! Забредил, што ль, уж совсем!

– Домой… по ветру, баб Кать, по ветру. Теперь он нам союзник. – Сабир заозирался, поднял в сторону солнца всё ещё влажную голову в панаме из ковыля, половил ноздрями горячие волны степного воздуха и скомандовал:

– Подъём!

На больную ногу встать не мог, глаза почти ничего не видели, но у него теперь в друзьях были баба Катя, посох и попутный ветер в спину.

С грехом пополам двинулись. Степь слушала песнь невидимого высоко в чистом небе жаворонка.

Не успели с песка в травы ступить – посох сломался. Со своим «рематизьмом» сломалась и «Катрин». Не особо вспомоществовал попутный ветер, потому как путники не шли, а уже совершенным образом ползли.

Он помогал себе обломком коряги, точно штыком или сапёрной лопаткой. Она…

А что она? Не уставала мечтать о встрече с внучками, ободрять: «Видят очи – найдутся мочи». И рассказывать, какая красивая степь вокруг. А ещё сообщила по секрету:

– Сёдня ночью выйду из дому, встану на свой дубовый пенёк и на звёзды погляну. Давно не видала их.

Ветер гнал седые волны ковыля и подталкивал два маленьких, затерявшихся в степи существа в сторону деревни. Здесь ветры всегда дуют в одном направлении.

Автор десятков романов, повестей, пьес, историко-политических сочинений, Гаяз Исхаки (1878–1954) во всём своём величии предстал лишь на исходе XX века. Все годы совдепии его творчество было под жесточайшим запретом, да и сам он, во плоти и крови, был отлучён от родины – жил в эмиграции, куда попал после череды царских тюрем, ссылок и большевицкого произвола. А ведь в начале прошлого века книги Гаяза Исхаки выходили огромными тиражами, и равнодушных к ним не было. В татарском обществе, в прессе шли ожесточённые споры по поводу идеологических посылов писателя. Были его почитатели, последователи, но были и противники.

Прогрессивные деятели татарской культуры, в том числе Габдулла Тукай, называли Гаяза Исхаки личностью, который даёт уроки татарскому народу. Для видного политического деятеля Юсуфа Акчуры он был «пламенным борцом за нацию». Гаяза Исхаки высоко ценил Максим Горький, называя его в своих письмах «дорогим собратом». При его поддержке была переведена на русский язык и опубликована пьеса «Брачный договор» (1914), готовилась к изданию драма «Жизнь с тремя жёнами». Тем не менее было немало противников творческой и общественно-политической деятельности «пламенного борца». Консервативное движение кадемистов, ратовавших за патриархальные устои жизни, всяческие противники открытости татарского общества, современной просвещённости, светскости обвиняли Исхаки в приверженности к русской культуре во вред национальному самосознанию.

Те и другие, противоречивые в своей сути взгляды сохранились практически до наших дней, когда, казалось бы, уже нет сомнений в его выдающихся творениях, как в литературе, так и в жизни.

В чём же тут дело?

Жизненность и развитие татарского народа Гаяз Исхаки видел в тесном взаимодействии с русской культурой в самом широком смысле слова. Он призывал татар освободиться от замкнутости и фанатизма, невежества и отчуждённости от европейских ценностей, светской литературы, искусства, науки… А в религии сын муллы, бывший шакирд, прекрасно знавший богословскую литературу на арабском и персидском, ратовал за реформы школ и медресе на широкий просвещённый лад.

Просвещение, наука, культура – вот три кита, которые должны были вывести татарскую нацию к прогрессу. Сам он, проучившись в двух медресе, окончив учительскую школу, отдавший весомую дань самообразованию, стал одним из образованнейших людей татарского мира.

Поэтому нет ничего удивительного, что одна из главных тем его творчества была тема просвещения, тяги к знаниям, свету и добродетели. Эта тема главенствует и в двух его романах «Нищенка» и «Мулла-бабай», переведённых на русский язык Азалией Килеевой-Бадюгиной и вышедшей в Татарком книжном издательстве под одной обложкой.

Ранее в том же издательстве увидело свет 15-томное собрание сочинений писателя на татарском языке. На русском же мы только-только начинаем знакомиться с его обширным наследием.

В романе «Нищенка» повествуется о судьбе татарской женщины, прошедшей драматический путь от нищенства и бесправия к просвещению, свободе и относительно равному положению в обществе. Читатель знакомится с Сагадат (кстати, так звали дочь Г. Исхаки), когда она была ещё совсем юной и жила с родителями в благополучии и любви. Однако сложилось так, что ей, прежде чем обрести подлинную себя, пришлось испить горькую чашу до дна – нищенство, униженность, отчаяние… Не миновала героиня романа и «дом жёлтого цвета за озером Кабан». Вместе с судьбой девушки перед нами разворачиваются мрачные картины казанского Забулачья конца XIX – начала XX века. Эти казармы, переполненные бездомными людьми, эти пятницы, когда нищие толпами идут, ругаясь и сквернословя, за подаянием… И там, среди них, в таких же лохмотьях – она, юная, воспитанная в семье муллы, благочестивая Сагадат!

Нищая, но красивая, цветущая девушка – это в бесправном мире, как правило, новое испытание и новые злоключения…

Но Сагадат выстаивает. На её жизненном пути встречаются и такие образованные, мыслящие люди, как Мансур с его друзьями. Она тянется к знаниям, знакомится в кругу единомышленников с лучшими образцами татарской, русской и европейской литературы, познаёт основы общественно-политической жизни, поступает учиться в казанскую гимназию и готовит себя к служению своему народу. Образ Сагадат представляет собой для писателя идеал татарской женщины – образованной, раскрепощённой, не уступающей в своих правах мужчинам.