Помимо обжитой комнаты в доме еще имелась спальня и гостиная, и занимали они ровно половину всей площади. Но туда хозяйка заходила редко и двери держала на замке. Квартирантов пускала лишь во времянку и то по доброму совету Тамарки, чтоб вконец не заскучать, да и копейка лишняя каждый месяц капала в руку – какая-никакая, а прибавка к пенсии. Но даже пенсией баба Нюра была довольна. На все хватало щедро назначенных государством денежных средств, если брать во внимание, что одинокой старушке кроме питания ничего и не требовалось, а то, что оставалось, бережно пересчитывалось и пряталось за комодом под пыльный палас…

Посреди бела дня залаяла протяжно соседская собака, когда в калитку застучали, и сон развеялся, как не бывало. Старуха заторопилась взглянуть в окно, но калитку уже кто-то открывал, а за тюлем промелькнула тень.

– Эк, девка не закрыла…

Спешно зашаркала бабка через кухню к дверям, а там чужой голос.

– Хозяйка! Анна Захаровна! Жива еще или нет?

– Батюшки мои. А кто это? Кто?

– Не признала меня, Захаровна?

Перед крыльцом стояла пожилая женщина с маленькой девочкой, в руках прозрачный кулечек с конфетами и крашеными яйцами.

– Галина Ивановна я. Из ткацкого цеха. Помните?

Она не помнила, но признаваться в слабой памяти не собиралась.

– Галочка, как же. Откуда?..

– Христос воскресе.

Кудрявая девочка с большими светлыми глазами пряталась за женскую юбку, посасывала леденец на палочке, а старушка растерявшись топталась в дверях: давно у нее не было незваных гостей.

– Воистину, воистину воскресе. Заходьте, заходьте, гостики, милости прошу.

За разговором вспомнила она и гостью, старую знакомую по комбинату, одно время дружили семьями, ездили на реку Кубань рыбачить, но все забылось и быльем поросло. За чаем внимательно слушала баба Нюра про чужое житие, улыбалась светловолосой девочке, застенчиво склонившейся над чашкой, но о себе рассказывала неохотно.

– Доживаю ужо. – Рот она широко не раскрывала, а свое беззубье прикрывала уголком платка.

– Сколько ж вам лет, Анна Захаровна?

– Девяносто шестой пошел.

– Ого!

– Да, старость не в радость. А куды денешься? Что положено, надо сдюжить.

– Скучно одной-то?

– Так люди кругом. Соседки заходють. Жиличку пустила во времянку.

– Не одна вы, это хорошо. А то недавно случай был…

– Какой?

Незваная гостья до последнего сомневалась: пугать бабку или не стоит, но именно из-за неприятного происшествия, которое потрясло всю округу, она и припомнила о давней знакомой. По расчетам выходило – столько не живут, и за давностью лет Галина Ивановна все боялась ошибиться двором, перепутать улицу, но ноги сами вывели ее на угол школьного забора, через перекресток дорог, мимо трансформаторной кирпичной будки к покосившемуся дому за столь ветхим забором, что сильно колотить в калитку она побоялась.

– Люди поговаривают, на нашем поселке разбой идет. Прямо днем во дворы через забор лезут, двери взламывают.

– Чего хотят-то? Грабють что ли? – не поняла баба Нюра.

– И грабят, а на вербное воскресенье смерть случилась.

– Как же? Кого же?

– Вы не слыхали разве? Через три улицы от вас, недалеко тут, как раз за школой…

Тех, кто проживал за школой, баба Нюра знала понаслышке от соседки Зинаиды, которая на старости лет поверила в шарлатанство травников, в силу пчелиного яда, а заодно и в Бога. Ходила Зинаида на лечение ко всем кому ни попадя, кроме районной поликлиники. Слишком уж предвзятое отношение имелось у нее к медработникам, основанное на проверенных слухах, которые соседка сама же с превеликим удовольствием и распространяла. Но травник Зинаиды был доверительный и надежный, проживал удобно – в двух шагах – на улице, прилегающей к школе. За один месяц излечил от хронического цистита, за другой от катаракты левого глаза, правда, после проявилась временная глухота, но одно с другим связи не имело, и травник долгие годы оставался у Зинаиды в фаворе.

– За школой никого не знаю, – засомневалась баба Нюра, – разве что травник там живет.

– Помер он давно. Вместо него дочери знахарством занялись. А вот рядом с ними старушка одна жила, такая же одинокая. Прямо днем ее и задушили, говорят, большие деньги под половицей отыскали.

– Милиция что ж?

– Милиции, Анна Захаровна, уже нету. Теперь полиция.

– Да что ты! Вот дела делаются.

– Новый президент распорядился.

– Ну то понятно, новая метелка по-новому и мятет.

– Приезжали власти, всех опрашивали. Днем соседи все на работе, никто ничего не видел. Хорошо, что вы не одна. Калитку только запирайте для осторожности.

После ухода гостьи баба Нюра закрыла все замки и засовы, залегла на диван, но вздремнуть не получалось. Ворочалась она на все бока и прислушивалась к каждому шороху. Даже в девяносто пять умирать насильственной смертью не хотелось. Воспоминания приходили к ней как тяжелые, затяжные сны, от которых на душе становилось и не радостно, и не светло, а как-то беспокойно и с некоторой долей разочарования. Светлый праздник еще больше растревожил зыбкую память…

В своем роду семья их считалась самой бедной. По отцовской линии происходили они из беглых крестьян, а по материнской – от первого атамана казачьего форт-поста на правом берегу реки Кубань, Матвея Спиридоновича Писаренко. Мать Елена своими предками гордилась, только замуж вышла по большой любви за бедняка Захара Гороздюка, за что своя же родня от нее и отвернулась, сделались они в роду отщепенцами.

На теплой печи лежали они всю пасхальную ночь животами вниз в ожидании отца, который исправно отстаивал службу и на крестном ходу шел во главе уцелевших казаков в черной заломленной папахе. В глубокой плетеной корзине, покрытой чистым рушником, отец приносил крашеные луковой шелухой куриные яйца, кусок прогорклого сала и бутыль молока. Чуть только громыхнет калиточка на базу, тотчас слезала голодная ребятня голыми пятками вниз, не дожидаясь сдержанного материнского приглашения. Елена ловко доставала из остывшей печи длинным ухватом котелок с разваренной картошкой. Пять вихрастых голов встречали отца за столом. По очереди, начиная с любимой жены, обнимал он всех и со всеми христосовался трехкратным поцелуем. Поровну резали и кусок сальца, и яички, и некрасивый, подгоревший с одного боку, ржаной кулич, но для любимой Анюточки был он слаще меда и городских конфет, которые она никогда не ела, а только видела красочные фантики в руках поповского сына.

На Пасху мать всегда приберегала что-нибудь вкусное, не задумываясь о том, что пролежав в ожидании своего часа, вкусное могло и подпортиться. Заворачивала в чистую тряпицу и прятала за образок Богоматери в надежде, что в такое святое место никто из детей не доберется. Черствым оказался и медовый пряник, которым она угостилась еще на масленицу у старшей сестры, но детвора постарше сгрызла его в два счета, а самой младшенькой Оленьке отец размочил кусочек пряника в чае. После ночной церковной службы он залезал на печь и отсыпался, а мать начинала суетиться по хозяйству, замешивала опару на пресный хлеб, шла к скотине убираться в стойлах. Закатывала повыше обшлага на рукавах, подвязывала под обвисшей полной грудью в два обхвата фартук из мешковины и тяпкой выскребала куриный помет из птичника до земляного пола, вымазанного глиной. Одинокая коза с черным пятном промеж рогов давно перестала давать молока и в затяжной меланхолии бодала хозяйку в широкое бедро, пока та перестилала соломенную подстилку, меняла в корыте воду. Козу Маньку маленькая Анютка боялась. Самым первым страхом, который врезался в детскую память огненным клеймом, оказался страх именно перед упрямым бодливым существом, которое выкормило в тифозную зиму и ее, и младшую сестру Ольку.

К семнадцатому году из небольшого хозяйства казака Захара Гороздюка осталось лишь с десяток кур и одна коза. Корова полегла от кровавого поноса, а коня из-за бедности Захар делил поровну с братом Митрофаном, пока тот вместе с конем и легкой двуколкой с расписными рессорами не подался в город на заработки. От голода спасал огород, мягкие зимы и щедрые на дожди, затяжные весны. Что успевали вырастить за лето, тем и кормились целый год, бедняки батраков не нанимали, сами батрачили. Но Захару повезло, досталось ему в наследство от отца сапожное мастерство, точный глаз и секрет выделки бычьей кожи, только быков у Гороздюков никогда не водилось, а на приобретение материала требовались деньги.