Часы показывали приближение полночи. Единственные двери фитнес-центра он закрыл два часа назад, бухгалтерию поставил на местную сигнализацию. Даже успел вскипятить чай, но кружка с логотипом «Оранж Блю» так и осталась стоять нетронутой возле ноутбука. Напиток медленно остывал.

– Да что за чертовщина такая. Баран! Двух слов связать не можешь…

Но самокритика на отупевшее сознание не подействовала. Возможно, сказывалась глубокая ночь или та неожиданная растерянность, накрывшая его с головой от собственного бессилия перед светящимся экраном ноутбука с одной фразой: «Ваши условия принимаю, можете на меня рассчитывать». Глупее и придумать было нельзя. С чего ей вдруг приспичит на него рассчитывать?

Он в десятый раз перечитал ее письмо. Слог легкий, удивительно наивный, даже детский. Чистого листа он не боялся и никогда не испытывал страха, разве только при составлении казенного письма родителям о скоропостижной смерти срочника, когда дрожали руки, а строчки образца бланка прыгали перед глазами, но на такой случай в столе замполита всегда стояла початая бутылка водки…

Первый раз такое уведомление он писал в Гайжюнае. Старший сержант второй роты Николай Сидоренко перед увольнением в запас на последних прыжках решил хвастануть врожденным дебилизмом – пройтись по белым грибочкам-парашютам. Во время чередования курсантов, нарушая все правила весовой очередности, Николай перестегнул свой карабин и последним выпал из самолета. Под ним уже медленно парили белоснежные купола, когда грузное тело стремительно набирало ускорение свободного падения. Первый же купол принял его ноги аккуратно в управляемую боковую прорезь. Два парашюта сбились в бесполезную тряпку. Слабые потуги выправить ситуацию и раскрыть запасной парашют ни к чему не привели. Когда по связи старшего лейтенанта Кравцова в срочном порядке вызвали на площадку десантирования, возле бесформенных тел в оцеплении уже стояли его курсанты, некоторые блевали прямо на четвереньках за редким кустарником. Капитан Немчук, непосредственный начальник Олега, получил строгое взыскание и два дня ходил с лицом белее снега. В дивизии поговаривали о неминуемом наказании, но постепенно все спустили на тормозах. Немчук остался при погонах, получил прозвище «бедовый», и все последующие года продвижения по службе не имел, даже очередное звание присваивалось с задержкой. Видимо не зря.

Через пять лет прозвище снова оправдалось с лихвой, но без смертельного исхода. Ротный писарь, затравленный дедовщиной, решил свести счеты с жизнью и на крючок в потолке, где на проводе свисал жестяной абажур с единственной лампочкой, приспособил парашютную стропу, но не рассчитал ни собственного веса, ни известковую штукатурку, из которой хлипкий крючок благополучно вырвался. Писарь отделался легким испугом и многочисленными синяками, а капитан Немчук устным порицанием вперемешку с матерными выражениями, которые услышал впервые за все время службы от генерал-майора, командира дивизии…

Олег долго сидел перед монитором камер видеонаблюдения, вспоминая позабытую молодость, измученные лица курсантов, песчаные дюны, мшистие прибалтийские болота. Он уже хотел удалить литературный шедевр, рожденный в несвойственных потугах, но передумал, махнул рукой и отправил письмо адресату.

«Получив Ваше письмо, я непроизвольно вспомнила один старый фильм. Он так и назывался «Вам письмо». Если не смотрели, обязательно посмотрите. Уверена, Вы сможете его оценить. Даже не буду пересказывать сюжет, ни за что! Вот посмотрите, а потом скажите, понравился он Вам или нет. Знаете, я целый день ждала от Вас весточки. Сильно переживала, что Вы передумаете, слишком жесткие я выдвинула условия и к концу дня пожалела об этом. Сильно пожалела. Вы мне верите? Верьте, пожалуйста. В словах я искренна. Ведь если и мы с вами начнем лгать друг другу, тогда зачем все это, для чего? Ведь рассудите сами: меня Вы не знаете, видеться нам не надо, и можно вести совершенно откровенный разговор обо всем. Вы не думали о таком общении? А я так размышляла целый день. Получается что-то вроде анонимного психолога или психотерапевта, а одна моя знакомая и того и другого называет «мозгоправ». Смешно, правда? Но какая-то доля истины в этом есть. И тот и другой помогает людям вернуть человеческое естество, победить страх, докопаться до сути возникновения недуга. Вот Вы, например, боитесь чего-нибудь в жизни? И неважно, сколь сильно, главное, есть ли то, чего Вы боитесь? Я боюсь. Конечно, смешно то, чего я боюсь. Но для меня это важно».

Письмо закончилось, не успев начаться. Нить повествования так резко оборвалась, что Олег невольно ощутил досаду. Ему захотелось прочесть продолжение, и уже ближе к двум часам ночи, когда затихли звонкие колокольные переливы, ознаменовавшие завершение крестного хода вокруг соседней церквушки, пришло второе письмо.

«Глупо осознавать с моей стороны, что Вы примите меня всерьез и поверите на слово. Только знайте, людям я привыкла доверять, иначе общество потеряет весь смысл существования. Вы не находите? Какой смысл от такого огромного количества людей, если все они в большей мере никчемны и бесполезны. Вот врачи, например, они полезны? Безусловно. Они лечат, плохо, хорошо ли, но выполняют свое предназначение. Продавцы, водители троллейбусов, даже дворники метут улицы и делают их чище. А остальные? Зачем они? Живут в какой-то спячке, ходят в гости, едят, пьют, спят, а для чего, сами не знают. Странно, правда? Человек начинает задумываться о своем предназначении, только стоя на краю катастрофы, по-настоящему задумываться, как Гамлет. Вы читали Шекспира? Я читала. Гамлет мне не понравился. Он ищет то, чего нет, и теряет последнее. Не смешно ли? И эти призраки, предчувствие смерти, зачем бояться смерти, если она неизбежна. Вы думали когда-нибудь об этом? Последнее время я думаю о смерти и боюсь, чтобы она не перепутала меня с кем-то другим. Странны вам мои слова? Вот скажите, странны же? А ведь я честна перед вами. Совсем рядом со мной умирает один человек, и я невольно жду его смерти, а иногда мне кажется, что желаю ее, только не для себя, а для этого человека, чтобы поскорее все закончилось. Вы не бойтесь, я в здравом уме, совершенно в здравом рассудке. Просто скоро утро, а я не спала всю ночь, ей снова стало хуже. Напишите мне, что вы думаете обо всем этом».

Уверенной рукой он закрыл ноутбук и уставился в пустоту. Потом вскочил, прошелся с фонарем по раздевалкам, коридорам, тренажерным залам, заглянул в туалетные комнаты. Только возле бассейна остановился, прислушался к тихому шуму фильтрационного насоса и вздохнул полной грудью. От поверхности мерцающей голубой воды поднимался тонкий запах хлора, щекотал ноздри и возносился под обнаженную крышу с металлическими стропилами.

Письмо не только удивило его наивностью и детской непосредственностью. Оно пугало откровением. Эмоции, столь правдиво описанные, заставили сердце сбиться с привычного ритма и похолодеть от страха.

Рано поутру перед самой работой Ниночка накормила хозяйку праздничными куличами с крашеными яйцами и вывела на свежий воздух. По двору баба Нюра передвигалась исключительно с помощью деревенских ходунков – крепенькой табуреточки, согнувшись пополам и переставляя ее перед собой маленькими шажками. Так она выходила на улицу, садилась возле калитки и созерцала подслеповатыми глазами всю окрестность, состоящую из девяти домов по четной стороне, а по нечетной из восьми.

В одиннадцать часов задорно, с веселым перезвоном зазвонили по околотку колокола местной церкви, выстроенной совсем недавно на месте транспортного цеха хлопчатобумажного комбината. Но в бело-синий «новострой» с позолоченными куполами баба Нюра так ни разу и не сходила. Последние девять лет вся ее протоптанная дорога начиналась от крыльца дома и заканчивалась покосившейся от времени, облезлой калиткой, возле которой старушка просиживала полдня с тем особым любопытством, какое бывает у ограниченных в передвижении инвалидов. Встречая и провожая каждого пешехода или машину, любила она теплыми вечерами засиживаться до самой темноты, когда зажигались высокие фонари и улица, освещенная искусственным светом, наполнялась житейскими звуками: смехом соседской детворы, автомобильным урчанием, рокотом мотоцикла, долгим собачьим лаем.