На улице она осталась последней из могикан, из тех первых хозяев, кому в пятьдесят седьмом году администрация города безвозмездно раздавала земельные наделы для строительства собственного жилья. Четыре сотки непаханой земли достались мужу бабы Нюры как фронтовику, получившему ранение, контузию и орден Красной Звезды. Многие, кто видел ее сидящей целый день на табуретке в теплом платке и вечных черных калошах на босу ногу, подходили, здоровались, интересовались здоровьем и количеством лет. Но с годами характер ее мало изменился, и с казацкой сдержанностью, поджав бескровные губы, баба Нюра отвечала всегда с неохотой, подолгу и пристально всматривалась в лицо вопрошавшего. Годы свои она прекрасно помнила, а иногда даже сверяла по календарю. Шел ей девяносто шестой, и прожить она собиралась еще минимум лет пять, а то и шесть. В ее роду все женщины славились исключительным долголетием и стойким здоровьем, а одна из многочисленных теток упокоилась в сто четыре года в здравом уме и при памяти.

Согретая на весеннем солнышке баба Нюра сонно щурилась по сторонам, с интересом наблюдала за соседской ребятней.

– Бабушка, с праздником вас, – громко окликнула ее соседка через дорогу.

– Христос воскресе! – улыбнулась та беззубым ртом.

– Я в магазин собралась. Вам нужно чего-нибудь? Хлеба? Молока? – женщина перешла дорогу, подошла ближе.

Все соседи знали: баба Нюра не просто сидит на улице, она ждет какой-нибудь оказии, чтобы попросить купить нужных продуктов. И денежки на этот случай лежали всегда за пазухой, завернутые в чистый носовой платок.

– Нет, милая, ступай с Богом. У меня теперича жиличка проживает. Ничего мне не надоть.

Она сидела так до самого обеда, пока не раздала всем мальчуганам специально припасенные для такого случая конфеты, не похристосовалась с ближайшей соседкой Зинаидой, которую еще десять лет назад ненавидела лютой ненавистью, но с годами, правда, позабыла, за что именно. И когда глаза заслезились от яркого полуденного солнца, подхватила двумя руками табуреточку и проковыляла обратно во двор.

Во дворе цветочные запахи неслись со всех сторон, и заходить в дом перехотелось. Баба Нюра присела возле крыльца на излюбленном месте, прямо на солнцепеке. Хоть и был на ней вязанный из овечьей шерсти халат до самых колен, а сверху мужнина безрукавка из цигейки, латанная в нескольких местах, и два платка на голове как положено – хлопковый исподний и теплый покрывной, только не согревались косточки, не потело в подмышках, а от самого легкого сквозняка вздрагивала старушка и пересаживалась ближе под кирпичную стеночку.

Хозяйским глазом осматривала она обнесенные белым туманом корявые яблоньки, кусты сирени, буйно разросшиеся вдоль соседского забора, где в самом углу под гнилой кучей ежи, нагло пользуясь заброшенностью сада, устроили гнездо и регулярно плодились в ограниченном количестве. Ежей баба Нюра любила, и польза от них была не малая: истребляли они лягушек, противных мышей, а по ночам тихо шуршали в высокой траве, лакомясь членистоногими. Соседи, не надеясь на возможности одинокой старухи, по меже со всех сторон поставили крепкие, глухие заборы, через которые невозможно было ничего подсмотреть, а с левой стороны владелец сети обувных магазинов раскошелился на высокий забор из красного кирпича. Прикинула старая казачка стоимость строения и не одобрила пустых трат щедрого соседа. То ли дело раньше: натянули по меже ячеечную сетку на тоненьких столбиках, и просторно, и хорошо, и продувается всеми ветрами, и вся соседская жизнь как на ладони, сиди хоть весь день – любуйся, и телевизора не надо.

Кирпичную стену в одно лето заплел ненавистный хмель, разросся густо до самого верха, пышными шапками свисал вниз, манил пчел медовыми шишками. От пчелиной суеты в саду стоял тихий гул, мимо шныряли мохнатые шмели, висли на желтых нарциссах, что стойкими солдатиками покачивались среди зеленых пучков вдоль дорожки от калитки до самого крыльца. Осмотрела хозяйка дворик – вокруг полное запустение. Под яблонями бушевал настоящий мавританский газон из сорной травы и полевых цветов. Откуда только взялись окаянные, размножились, расплодились! Через фундаментную щель пробились и озорно поглядывали на белый свет фиалки. Подняла баба Нюра глаза – их видимо-невидимо, целая прорва. Разбежались цветочки, возрадовались простору да весеннему солнышку. Только выщербленная плитка разъехалась в стороны, в щелях пророс мох, а цветастая мокрица заполонила все пространство. А ведь когда-то покойный Степан сам плиточку стелил своими руками, одну к другой, ровно по ниточке. Да что там плитка, каждый гвоздик в доме сам вбивал, каждый кирпичик выкладывал… Глазами все бы переделала заботливая хозяйка, и травку повыдергивала, и плиточку отскоблила, поравняла, и корявые стволы выбелила бы к празднику гашеной известью, а ноги-то не идут. Погладила она сморщенные, выстраданные руки с шишками на пальцах… да пусть растут цветочки, кому они мешают…

– Баба Нюра, вы тут долго сидите?

Старушка клюнула носом и очнулась ото сна. Перед глазами стояла новая жиличка.

– Который теперя час? Уснула, видать.

– Так пойдемте. Я вас обедом накормлю. Ларек на пятнадцать минут закрыла.

– Ой, попадет тебе от тетки, – запричитала баба Нюра.

– Не узнает – не попадет.

Нина быстро завела хозяйку в дом. Нырнула в холодильник, засуетилась кастрюльками, тарелками, ложками. Старушка только и успевала поспевать за ней глазами, уж бойко все получалось у новой квартирантки. За пять минут Ниночка собрала на стол обед, выставила все на тарелках.

– Сама чего? – Хозяйка охотно взялась за ложку.

– Так времени сколько. Вечером поем, а в ларьке чаю попью.

– Ешь, давай! – осадила ее старушка и подмигнула. – Не убежит твой ларь, ног-то у него нэма. Посуду я и сама помою, не издохну.

– Спасибо вам.

– Да не торопися, успеется.

Ниночка, следуя совету, спокойно пообедала и ушла обратно на работу. В праздничный день хлеба навезли много, а народ не шел, и ближе к обеду стали одолевать ее сомнения: продастся ли все или придется складывать буханки в большой полиэтиленовый пакет, чтобы назавтра не зачерствели.

Оставшись одна, баба Нюра дрожащими руками тщательно перемыла грязную посуду, вымела тоненьким веничком из-под стола крошки. Отдыхать после обеда она любила на диване перед телевизором, заменившем и газеты, и журналы, и досужих соседок, с которыми она в свое время переругалась с каждой по отдельности, а после асфальтирования улицы и со всеми вместе, потому что с поднятой дороги вся дождевая вода лилась прямиком на ее двор, оказавшийся в низине, а в затяжные ливни половодный ручей доходил до самого крыльца, подтопляя первую ступеньку.

Особого пристрастия у бабы Нюры не было. Любимое занятие – вязание носков и кофточек – она забросила уже давно, пальцы перестали сгибаться, выпадали спицы, терялись петли. Полюбилось тогда другое занятие – разводить на подоконниках фиалки, но нежные цветы зимой болели гнилью, пропадали, и от загубленного растениеводства осталась в сарае целая гора керамических горшков. На комоде еще пылилась стопка разгаданных кроссвордов, прочитанные по десять раз журналы, старые календари садоводов и огородников. Развлекала себя старушка как могла, пока не остался у нее в друзьях один телевизор. Под него хорошо думалось и крепко засыпалось.

В последнее время в целом доме облюбовалась ею всего одна комната, но окнами на улицу, для ежедневного просмотра пешеходов и суетной жизни. Грузно опираясь на подоконник, долго простаивала баба Нюра в непогоду возле окон, всматриваясь в тени, мелькавшие через прорези в деревянном заборе, и зачем-то пыталась в случайных прохожих угадать силуэты соседок.

По комнате ходила она без табуретки. Передвигалась неспешным шагом, рукой держалась за мебель, выстроенную в ряд. От двери слева стоял комод, за ним разведенный зеркальный трельяж, в углу на антресоли, снятой со шкафа, пылился телевизор. Два окна, что смотрели на улицу, были занавешены красивым тюлем и ничем не заставлялись из-за опорного наблюдательного поста. По другую стенку за высоким шкафом стоял широкий диван, на котором старушка спала ночью, а днем отдыхала.