Впрочем, застрелиться я бы сумел. Выбрался бы на утиную охоту, наприглашал всяческих приятелей-сволочей и дуплетом разрядил в эту дружную, спаянную общими сволочными интересами кучку волчью картечь…
А еще совсем недавно меня удивляли эти наркотические очереди у газетных киосков – невиданные дотошные очереди за жареными газетными «утками» и сплетнями. На устах обывателей какое-то типичное жэковское словцо – п е р е с т р о й к а, зато как же с этим строительным термином носятся, переживают, гудят, точно взбесившиеся фиолетовые навозные мухи. Партийные конференции, съезды-сборища каких-то народных избранников. Словесные поносные речи-реки. А приходишь в продуктовый отдел столичного супермаркета – вместо синего задушенного куренка одни названия продуктов, срисованные на пластик, неприступные халдейские физиономии продавщиц, а на потрескавшемся кафеле раздавленный изможденный труп обрусевшего таракана…
И вдруг новейшее идиотское словосочетание: гуманитарная помощь. Сосиски в красочных жестянках в сладком мертвом соусе – по вкусу, цвету и запаху натуральная мертвечина.
И тут же какие-то визитные карточки, талоны на самое необходимое, повседневное.
И муссирование старого-престарого слова, но с новеньким, как бы свеженьким подлатанным наштукатуренным подтекстом – д е м о к р а т и я.
То есть когда к власти путем выборных кабинок пробираются честные-пречестные люди, которые отныне будут не командовать государством, экономикой и трудящимися массами, а введут под белые западные рученьки рыночные отношения, которые самые что ни на есть справедливые, гуманные, а кто не пожелает проникнуться рыночным духом, добровольно вольется в дружные ряды изгоев-бездельников-безработных. Довольно сосать социалистическую пустышку, пора, господа, переходить на сникерсы, «смирновку» и прочую человеческую цивилизованную пищу.
Я же и по сей день остаюсь на позиции гордой аполитичности, я всегда сам по себе.
Я всего лишь зритель, который имеет некоторую странную особенность: я чаще, то есть почти всегда, сопереживаю убогим, обиженным, слабейшим. Так уж устроен мой индивидуальный сопереживательный аппарат-орган, видимо, несколько по-дамски.
К победителям, особенно явным, я равнодушен, точнее, спокойно-созерцателен.
Побежденные же вызывают отчасти даже жалость, даже непрошеные слезы вызывают.
Но все равно, даже в момент сопливого соучастия, я не в стане разбитых и униженных, – я всегда в рядах публики, я всегда наедине.
Видимо, я больше эстетствую, чем проникаюсь истинным чувством сострадания, актерствую как бы.
Мне нравится роль милосердника.
Жалостливые эмоции весьма тонко и ощутимо бередят мои чувствительные струны-нервы. Чрезвычайно сладостно и тонко жалят мое зрительское сердце, в обычные, обыденные дни-месяцы прохладно-вязкое, искушенное на всевозможные порывы.
Глицериновыми актерскими каплями катились слезы в минуты, уже не помню какого весьма массового форума, когда собравшиеся взрослые дяди и тети топали ножками и вразнобой хлопали ручками, демонстрируя свое наплевательское и издевательское отношение к сухонькому, согбенному старичку-академику (по молодости сочинившему водородную пилюлю для всего вражеского имперского человечества), когда тот возмечтал с высокой трибуны поведать несмышленым советским массам, какой же он был осел и простофиля, что выдумал эту ужасную водородную превентивную пилюлю. Ведь не давали дедушке высказаться и еще так принародно грубили – еще бы не прослезиться.
Ныло тонкой приятной болью сердце и щекотало в носовом проходе при виде удрученного, потерянного, но как бы бодрого, благожелательного круглого лица, первого лица социалистической империи, когда с него с некоторой торжественной церемонностью срывали президентские погоны, регалии и заслуженные нашивки за ранения в битвах за перестройку, за новейшее мышление. Причем сдирал погоны атлетический, с пышной седой шевелюрой господин, который в недавнем прошлом служил у его ноги, затем был чрезвычайно больно и унизительно бит им, его строгим хозяином. Впрочем, когда опять же прилюдно унижали-издевались над седым атлетом, я искренне хлюпал носом и осыпал тайными проклятьями его меченого хозяина-говоруна.
Вообще я никогда не предполагал, что эти, как бы политические, баталии по моему личному телевизору могут быть захватывающе интересны своей непредсказуемой мелодраматичностью. Куда там коллизиям и сюжетам индийского кино…
Иногда я впопыхах ошибался, принимаясь баюкать свою жалость к славному достойному господину, которого изничтожают (разумеется, словесно) не только на улицах, в каких-нибудь родимых очередях, но и на всех подряд съездах народных волеизбранников.
К примеру, как дерзко и непочтительно «пинали» это милое круглоликое существо, внучка́ знаменитого детского сочинителя, – и все-таки под жеребячье улюлюканье в свое время вытурили из премьерского креслица. Так нет же, круглоликое существо нынче опять в почетном седле-креслице, опять же личной партией хороводит. Видимо, и моя тайная хула на головы тех народных жеребцов сыграла свою положительную роль.
Впрочем, тех непокорных жеребцов его приемный отец-хозяин-атлет в одночасье разогнал, попужав для острастки танковыми пульками, а фанатичных, допустивших кровавое непокорство вожаков-самцов на время упрятал в тюремный сруб.
И нынче я в некотором как бы чувственном тупике: на кого же нынче обрушить свою застоялую, приусохшую жалость?
По всему видно, что моим актерски чувствительным нервам нынче придется взять длительный отпуск без содержания – по семейным, так сказать, обстоятельствам.
А в сущности, все эти новейшие (а возможно, и вытащенные из пропасти сгинувшего прошлого) государственные приключения никоим образом не затрагивают моей нынче вполне сложившейся семейной жизни. Государство, которое совсем недавно носило такое длинное имперское торжественно-претенциозное название, а нынче зовется скромно – Российская Федерация, – так вот этой самой федерации в лице ее служащих чиновников всегда было, а уж теперь и подавно наплевать на мою личную жизнь. На мои жалкие писательские гонорары. При товарище Сталине сие пособие называли более точно: трудодни. Им наплевать на еду-питье, то есть на количество и качество. Отравления с летальным исходом алкогольными продуктами с заводской маркировкой ведь обычное дело, почти как пошлый насморк, от коего обыкновенный порядочный обыватель не застрахован. А пищевая интоксикация вообще сплошь и рядом. А неуютное вредноноское заграничное барахло – кроссовки-однодневки, китайско-американские пуховики, в которых пух в основном утепляет-топырится в нижней части, а как же он, милый, колется и лезет, точно из прохудившейся, измочаленной подушки.
Одна в основном услада: странно непахучая забугорная «смирновка», которая употребляется в один присест без особого вреда для головы и походки, и полулегальные притоны терпимости или срочные услуги на дому профессиональными мастерами массажа.
Собственно, эти два, случайно пришедших мне в голову примера перетянут чашу весов в пользу демократии, заставив другую чашу с ворохом тяжеловесных социалистических завоеваний взметнуться вверх для презренного обозрения всеми цивилизованными гражданами свободного мира. Мира капитала.
За бетонными плитами какой-то молодчик-меломан крутил пленку с чарующим низким голосом молоденькой французской мадемуазель. Интересно, а какова эта худышка в постели? – наверняка шустра и жадна, только подавай и относи. Да-с… Наверное, тоже какой-нибудь психопат мучается: а не пора ли уничтожить эту певучую машинку, зачем ей жизнь, зачем она дает какие-то надежды, зачем развращает людей, расхолаживает, делает их беспомощнее, размягчает их сердца, которые становятся доверчивее и гибнут скорее, оттого что поддались мягкосердечности, которая всегда есть мнимая миражная величина. Ведь можно со всей определенностью сказать, что эта очаровательная, гибкая музыкальная стерва нервы своему очередному обожателю вытягивает с тренированной пытательской ухмылкой.