И поэтому, нужно честно признаться, к рандеву (уж которому по счету за этот вечер!) с неподражаемым выключателем чужих шей, Григорием, я был психологически мобилизован, однако же продолжал изображать раздавленную гусеницу, которая, бедняжка, так и не превратилась в роскошную царственную бабочку…

Впрочем, когда отдыхаешь, профессионально вырубленный, и притом еще тонко скулишь-стенаешь, то тебя, собственно, опасаться, особенно не следует. Потому что противник имеет полное удовольствие лицезреть тебя в виде (мне думается, Гриша менее эстет, чем я, и поэтому ему сподручнее как бы видеть меня в виде…) жалкого сдутого футбольного мяча. Понимаете, вместо упругого, легкого, крепкого тела какая-то смесь белой калоши с выжатой половой тряпкой, небрежно плюхнутой и забытой…

И Гриша-дурик, как настоящий зритель (из публики, которая дура), доверчиво проникся моим любительским куском, принял его органичность, так сказать, к сведению, то есть встал в то самое место, которое я ему как бы отвел: прямо у моих ног, болезненно все еще скрюченных, подтянутых к животу:

– Ну ты, мудак, еще живой? Сейчас будешь мертвый. Гнида интеллигентская!

И неэстетично скрипнув железными челюстями-капканами, молниеносным факирским жестом выхватил точно соткавшийся из воздуха тусклый удлиненный предмет, который тотчас же звонко, мелодично щелкнул, – из предмета легко и с удовольствием выскочило изрядной длины нарядное зеркальце-лезвие, игриво бросая во все стороны блики-улыбочки…

Ну, вот и приехали, Гриша-голубок, вот и славненько – с закипающей дерьмовой злостью откликнулось мое уязвленное сердце на неграмотные действия убийцы-сторожа. И выходило, что Григорий сам подписал себе приговор о высшей мере перевоспитания. Мелкий пакостник вы, Гриша, и сдам я вас на поруки самому Создателю, а уж Он решит, куда этапировать вашу мелкую злобную душу. Отныне, Гриша, Бог тебе судья и заступник…

Все эти справедливые нарекания я диктовал на всякий случай про себя, как бы себе под нос. Пускай, думаю, Гриша отойдет в мир иной с сознанием своего превосходства. Все-таки следует отдать должное Гришиной сторожевой хватке. Заиметь бы в личное пользование такого стойкого паренька, с натасканным волчьим рвением совершающего такие грациозные, гибельно разящие пируэты, так артистически захватывающе извлекающего из ночного, дурно освещенного пространства бандитскую, зеркально неотразимую пикуи с ужасающей ленцою (так что изморозь стягивает-дубит кожу) цедящего беспощадные предложения, несущие бездну мрачного фатального подтекста: а, подлец, мол, еще шевелишься!

Хотя нет же, лгу, клевещу! Не подлец – «мудак», «гнида в интеллигентских подштанниках»!

Вот где правду-матку можно услышать, вот оно слово истинное из уст народных, приправленное перцем незлобивой сатиры.

Какая же ты, Гриша, прелесть!

Вот за эту твою откровенность я и возьму на себя почетную роль посредника между этим увязшем в нечистотах миром и тем, единственно правильным, Божеским…

Предадут тело твое бренное гиене огненной (топка № 6 городского крематория № 66), а душа твоя в ту Божественную минуту будет держать ответ-отчет перед Отцом нашим небесным… А мне, Григорий, пропадать-суетиться в этом нечестивом мире еще годов… Чтоб устал уж окончательно от никчемности жития-бытия, а вернее, быта тщедушного своего.

Несмотря на свой нажитый буржуйский цинизм, даже приобретя легкий флер прагматизма, я, странным образом, человек увлекающийся, как бы не от мира сего. Прекрасно сознавая, что Гриша-сторож теперь полностью в моих руках, точнее сказать, в моих ногах, потому что мне предстояло сделать лишь одно элементарное движение сдвоенными подошвами, чтобы эффектно опрокинуть несколько зарвавшегося паренька наземь, а остальное уже дело голой техники – умертвить ошеломленного падением противника достаточно рядовое упражнение для главного телохранителя семейной фирмы «Утеха».

Разумеется, я не обольщаюсь насчет своих убойных данных, и из положения партнера мне не удастся вспорхнуть вверх, элегантно совершить простенькое сальто и уже в падении, паря над изумленной физиономией противника, пяткой правой ноги раздробить нижнюю отвисшую (от восхищенного недоумения) челюсть его, а затем со сдержанным достоинством приземлиться, как и полагается интеллигентному человеку, на обе ноги, а дыхание и пульс такие, точно я только что потревожил себя поднятием из кресла.

Нет, я безо всякой иронии согласился бы взлезть или хотя бы примерить суперменскую Гришину «жилетку», а там, глядишь, и прикипел к ней всем своим незлобивым сердцем. Но ничего не поделаешь, что не дано, то не дано, потому что ленив до безобразия, посты опять же не соблюдаю, то есть порою прожорлив до чрезвычайного неудобства в животе и облегчаюсь не грушевым взваром или каким-нибудь более уместным домашним квасом, а патентованной чужеземной пилюлей для чревоугодников. В течение дня также любовно прикладываюсь к горячительным напиткам.

То есть имею вполне заурядный эпикурейский нрав-организм. Зато имею кое-что не совсем привычное для обывательского воображения, держу сугубо для самооборонительных целей…

Пока я таким милым манером мысленно забавлялся с Гришей-сторожем, подразумевая, что имею дело с нахальной, но глуповатой мышкой, которую вот-вот же прихлопну, – эта дерзкая самоуверенная мышь, безо всякого оповещения, без размаха влепила носком (обрамленным в медь) сапога под самую коленную чашечку, после чего я, разумеется, взвыл от дикой, потрясшей всю мою нервную систему первобытной боли, и мое сознание стало как-то нехорошо меркнуть, давая сердцу странную спасительную передышку-перекур (видимо, подспудно догадываясь, что подобные хрупкие создания могут запросто сыграть в ящик от очередного болевого шока), но чрезмерно долго отлеживаться не позволило, так как ко мне имелись вопросы, на которые следовало реагировать, чтобы напрочь не обиделся задающий их, презрительно наклонившийся к моему взмокшему лицу и подозрительно поигрывающий перед ним смертоносным бритвенным зеркальцем.

Вопросы, кстати, были чисто риторические, проходные, не требующие спешного положительного ответа.

– Наверное, не хочется умирать. А? Мудик, зачем не посоветовался? Поторопился, а? Зачем убил наших? Вышка тебе светит! А, мудик? А зачем ждать, мучиться?

– Гриш… Ты забыл… Не «мудик»… Мудак… Да, не советовался… Извини!

– Заладил, гнида интеллигентская! Извини его… Умрешь сейчас! Все, сказал. А прежде операцию сделаю. Надо тебе помучиться. Чтоб помнил на том свете, кого обидел.

И решительный Гриша-сторож, оставив свой обидчивый занудный монолог, взял в свои устрашающие броневые челюсти веселый стильный стилет и взялся меня по-хозяйски ворочать прямо на лиственной куче.

Грубо перевернув на спину, вместе с редкими изящными пуговицами разодрал-распахнул полы моего фирменного пальто-балахона.

Принялся расстегивать ремень на моих заграничных портках, не справившись с хитроумной пряжкой, забрал из пасти своей складешок и, не церемонясь, взрезал слоистую, прекрасно прошитую сингапурскую кожу моего пояса, рванул вниз молнию замка на ширинке и уже своей зеркальной игрушкой остановил любопытствующее движение моей головы: мол, куда это Григорий навострился, едрена вошь?!

Все-таки, когда такие решительные и бесцеремонные пареньки лезут прямо в штаны, держа на изготовку, на манер хирургического скальпеля, бандитский складень, всякие черные подозрения начинают досаждать голове, едва-едва прояснившейся и отошедшей от болевого импульса…

Но холодное нержавеющее прикосновение Гришиной игрушки к взопревшему подбородку смягчило мое гневливое брыканье – мои глаза, надбровья, даже моя послушно вздернутая примятая бородка заизлучали саму послушность и доверчивость к самодеятельному экзекутору.

Причем, не разжимая зубов, я умудрился вставить вопрос:

– Гриша, я виноват. Не понимаю ваших намерений. Зачем?..

– А затем, гнида и мудак, что тебе больше не понадобится твой крючок, которым ты штампуешь собственных мудачочков. Понял, нет?!