Едучи по своим надобностям по одной из таких расхлябанных улиц на своем личном «жигуленке», как обычно стал притормаживать у светофора, ожидая после немигающего желтого красный зрачок; так и не дождавшись запретного сигнала, слегка прибавил газу, спокойно выехал на перекресток, как мне показалось в эту минуту, абсолютно пустынный, заброшенный, и успел-таки, не сознавая, что произошло, вдавить всей ногою тормозную педаль, сбрасывая рукоятку скорости в нейтральное положение.

И все равно, несмотря на свою машинальную шоферскую бдительность, я завалил неизвестно откуда свалившегося пешехода.

То есть протаранил, наезжая юзом, одинокого задумчивого дуралея-мужика. Этот одиночный приятель, категорически игнорируя элементарные правила пешей ходьбы через проезжую часть, самым дурацким образом выскочил из-за дома и молниеносно двинулся в ту самую точку на расхлябанной дороге, в которой одновременно с ним оказался и капот моей, малость подержанной четырехглазой шестой модели.

Если вы когда-нибудь имели счастливую возможность пихать передом своей машины живого симпатичного задумчивого пешехода (странное дело: все живые пешеходы чаще всего имеют симпатичную и располагающую внешность, не непременно чеховские усы и бородку или галстук бабочкой, достаточно носить чищенные с вечера отечественные хромовые ботинки и опрятные, не гармошкой, носки, каковые и предстали моему пораженному взору), вы скорее догадаетесь о моих противоречивых чувствах, что нахлынули на мое достаточно жесткое шоферское сердце тотчас же после соприкосновения наших («жигуленка» и пешехода) тел.

Мертво встав на тормоза, не глуша мотор, я, можно сказать, вывалился из доселе уютного, сдобренного французской оркестровой музыкой и французским же одеколоном «Чарли» салона наружу, прямо в раскисшую снеговую хлябь, и припал ухом к грудной клетке вольно распростертого, обездвиженного пешехода, который в эту трагическую для нас обоих минуту пребывал в некотором обморочном трансе, не позволяя себе приходить в сознание целую вечность (минуты полторы, которые превратились для меня черт знает в какие десять, а то и больше минут!).

Этот задумчивый пешеход мужского пола в своих еще мало запачканных ботинках, по всей видимости, вообразил себя настоящим погибшим мертвецом, не считаясь ни со своим дыханием (правда, слабоватеньким), ни постукиванием смущенно бившегося сердца под линялым свитерком, от которого я в сердцах оторвал свое занемелое ухо, запахнувши на место драповые залоснившиеся лацканы пальтеца, и возопил куда-то вверх, как бы поближе к самому Создателю:

– Живой, сволочь! А еще притворяется анатомическим трупом! Живой же, сволочь…

И подло, по-детски всхлипнул, радуясь за себя и за пешехода. Разумеется, больше радуясь за свою шоферскую жизнь.

Доселе молчаливая жертва наезда уразумела, что не сумела отойти в мир иной и наверняка более приспособленный для человеческого существования (а представши перед Всевышним, гордо ответствовать: погиб при исполнении пешеходных обязанностей), и потому на удивление трезвым и даже не надтреснутым от пертурбации голосом оповестила меня:

– Извините, сударь, я тут шел…

На дальнейшую ценную информацию у моей жертвы сил, видно, недоставало, и она вновь загадочно ушла, ускользнула в молчаливую неизведанность, сохраняя на чисто скобленном подсиненном лице какую-то старинную принужденную виноватость.

Ишь ты, отметил я про себя, таращась на примолкшего вежливого незнакомца, какие мы вежливые и предупредительные… И совсем не в церемонной манере ухватился обеими руками за его холостяцкие немодные лацканы пальтеца.

– Слышишь, хватит дурака валять, ты-ы! Это тебе не диван, и…

– Шел за хлебцем, а тут вы, сударь. Я не успел… испугаться. Упал, – уже несколько невоспитанно вклинился вновь очнувшийся потерто-ухоженный пешеход, затуманенным взглядом глядя мимо меня вверх, видимо, в самые глаза Создателя, как бы упрекая за немилость Его и сдержанность.

Всяких доводилось мне встречать на своем шоферскому веку прохожих, но подобной безропотности и фатализма… Бывалыча, и пальцем грозно грозили, насылая на мою душу чертей, претерпел и мстительный удар кулаком по лобовому стеклу, вследствие чего мой правый «дворник» нынче притворяется контуженным —

и волынит, и потыкается, и цепляется за любую возможность, чтобы застрять и прикинуться окончательно изломанным судьбою. То есть я хочу сказать, что залегший, весь из себя такой благородный пешеход весьма живо напомнил мне моего прибитого «дворника».

Так вот, все-таки хочу довыразить мысль, когда пытаюсь сравнить бездушную механическую резиновую метелку с моим протараненным интеллигентным пешеходом. С одного раза сковырнуть с отвратительной снеговой хляби моего подопечного мне не удалось. Не пожелало его тощее, почти костлявое тело переместиться на сухую твердь – выскользнув из моих неумелых рук, оно со сладострастным чмоканьем угрузло в тот же самый податливый вытаявший снеговой окопчик. Я по-сержантски выругался и сказал притворщику-недотепе:

– Слушай, будешь сопротивляться моим санитарным действиям – простынешь и подцепишь какую-нибудь летальную чахотку. Хватит, дядя, выкобениваться. Я ведь тебе не теща. От меня ты слова ласкового не дождешься. Ты меня, сука такая, под статью хочешь подвести? Да я ж тебе, дурню, и так денег дам. Подымайся, если ты не подлец последний, ну!

– Я рад, сударь, вам подсобить… Так заноза в пояснице. Я ведь радикулитник со стажем. Уж простите за мое невежество, – с кротким и задумчивым лицом обращался к небу фаталист-прохожий, выводя своей ангельской физиономией меня из последнего терпения.

– Хочешь сказать, я тебе хребет поломавши, так сказать? За твою поломанную хребетину я должен тянуть срок на нарах со всякой шантрапой… Ишь ты какой ласковый и любвеобильный. А если сейчас гаишники припрутся, а?

– А вы… Вы скажите: мол, случайный пешеход. Утерял равновесие… Ведь там подо мною голый холодный асфальт. Я подтвержу: утерял равновесие. Углубился на проезжую часть…

– Куда ты, сволочь, углубился? А? Дурака из меня делаешь, значит. А след вон юза остался, а микроцарапины на капоте, а… Ты взгляни, подлец, что сотворил с моей фарой! Тут же определенно трещина от твоего взлетевшего каблука. Нет бы врезать дуба мешком, обязательно ножками ссучить вздумал! Ответь, кто мне за эту запчасть станет платить? Ведь ты ж наверняка алиментщик со стажем, да? Ведь копейки же получаешь. Зачем ты, подлец, живешь и небо коптишь? Тебе же нельзя жить. Ты не заслужил эту должность – человеческий жилец – ничем. И пионерских поручений ты избегал, и комсомольские взносы наверняка зажимал. И явно твоя физиономия недемократическая. Я подозреваю, ты испытываешь к моей пролетарскую неприязнь. Давай договоримся, я тебя отвезу подальше… Вон взгляни, вон на ту стройку. Там есть отличный котлован. Така-ая прекрасная ямища – она станет твоей персональной погребальницей. Твой ненужный труп сперва склюют вороны, а все остальное зальют бетоном. Будет жилой дом на твоих костях…

Фонтанировала моя черная фантазия, пока я стоял и с отвращением изучал поверженного неудачника жизни.

– Вы, сударь, юморист из «Вокруг смеха». Вы мне напомнили одного весьма просвещенного интеллигентного пародиста. Езжайте, я как-нибудь отлежусь. И пойду своей дорогой. Я ведь за хлебцем шел…

– Это называется «шел»! Летел, точно подстреленная ворона. Думаешь здесь отлежаться? А я потом мучайся. Вздрагивай от взгляда случайных гаишников. Форменный подлец ты и иуда, вот что ты такое.

И резко наклонившись, не образуя широкого русского замаха, впечатал-врубил ребром ладони сбоку кадыка, целясь в район сонной трубки-артерии. Затем окончательно обмякшего, ухватил за подмышки и перетащил на задние сиденья, благо в чехлы не успел обрядить – в химчистке застряли.

Только усевшись за баранку, широко огляделся, потыкался в близживущие молчаливые оконные стекла. Ладно, пока все тихо. Обывателям не до меня, не до моей отключенной случайной жертвы.