А все равно как здраво ни рассуждай, а нервы взыграли и выплеснули из самого нутра непереносимую мною в обычное время, вполне пошлую словесную блевотину, и ничего тут не попишешь – подкатило, можно сказать, к самому горлу.

После благополучного освобождения от словесной нечистоты я, не прибавляя шага, огляделся, ощупал брезгливым взглядом ближайшие придорожные, по осеннему облезшие кущи кустарников; в неуютной ночной глубине их мне померещились чьи-то затаившиеся тени-движения.

Я был почти у цели, и чем черт не шутит, что государственные телохранители не выбрали сторожевую диспозицию именно в этих неприютных, ободранных предзимней прохладой колючках. А тут какой-то на вид интеллигентный прохожий костерит кого-то чрезвычайно непечатными, нелитературными эпитетами, вместо того чтобы сидеть дома, закрывшись на все свои декоративные цепочки и щеколды, и с благожелательной физиономией лупиться на подержанные, золотой американской пробы киноленты…

Как ни сдерживал я свою прыть злопамятного бегемота, но вот и сами тяжеловесные, на века, кирпичные стены сталинского дома. Уличные фонари вблизи этого вальяжно увядающего жилища странным образом как бы приободрились, перестали тушеваться и конфузиться черных столичных теней, и поэтому освещение у дома было вполне сносным и дарующим какую-то призрачную, забытую, застойную безопасность.

И все-таки мой непрофессиональный взгляд углядел-таки на углу дома, ближе к нарядно допотопному чугунному забору, настороженно дремлющую (с опущенными стеклами) темную, глянцевито-калошную иномарку с грациозно приподнятой задницей и молчаливыми ездоками, по всей видимости, стойкими превосходными служаками, так как даже заурядные сигаретные светляки не выдавали чужому вражескому взору количество сторожей.

Ей-богу, эти приятели из Его свиты. И наверняка холодным безжалостным взором прошивают предподъездное простреливаемое пространство, примечая любую подозрительную пакость в виде человеческого существа, оказавшуюся не в меру любознательной, с неискренними намерениями и вообще ненужную здесь в эти минуты.

А чего, в самом деле, чикаться с ненадежными, подлыми человеческими смертными оболочками? К чему этим ординарным ненасытным люмпенизированным оболочкам живые человеческие души? Не дай бог, еще взбредет какая-нибудь дикая коммунистическая мысль в их извилину, – шума ведь не оберешься.

Вот спрашивается, зачем этот тип в своем светлом долгополом пальтишке (обожаю все светлое и просторное, как бы на два размера ширше) застрял перед домом и нагло шарит глазами по окнам. Этому белому верблюду, видимо, жить наскучило?..

И точно. Пока я самым наглым, отвратительным образом примеривался, в какое бы нужное мне окно засадить портативную нейтронную лимонку – собственно шарил-то глазами я для пущего куража, потому как окна нашего «утешного» офиса я разглядел еще при подходе: они слабо-интимно теплились через плотную сирийскую драплю, – в головах молчаливых сторожей произошла какая-то бесшумная передислокация, и чтоб я (этот белый верблюд) особо не зазнавался на этом свете, из нутра глянцевитой сторожкой иномарки раздалось характерное, нарочно не схоронившееся, ласковое клацанье затвора.

И моя нежная тленная человеческая оболочка всеми своими капиллярами в тот же нешуточный миг почувствовала, что она смертна буквально в каждое неизбывное мгновение.

Невидимые, увесистые, готовые к убийству штатные «пушки» испускали из своих черных стальных тел-дул замогильные, запредельно-хладные, упертые лучи смертельного монолога…

Я давно приметил за собой одну вполне простительную литературную слабость: чувствую, что попадаю в какую-то житейскую передрягу, и в тот же момент мои сочинительские способности оказывают мне несколько дурашливую услугу – меня помимо моей здравой воли тянет выразить обуревающие мысли и чувства как можно более метафорически и заумно-образно: «лучи смертельного монолога»… неслабо сказано, не так ли.

То есть безо всякого зазрения совести из меня поперла так называемая красивая литература, которая подразумевает исключительно пряные французские кружева прилагательных и прочих словесных узоров.

Все эти замысловатые литературные плетения мне – как я догадываюсь – нужны для единственной практической пользы: ни в коем случае не выдать чужому равнодушному глазу всю мою незатейливую трепетность обыкновенного, не храброго сердца, которое вот уже порядочных пару минут исходит заячьей шкурной аритмией, а под ним, таким сердечно трепетным – гораздо ниже диафрагмы, – поселился холодрыжный судорожный комок-зверь, разом втянувший в свою мерзкую холодильную пасть нижнюю, самую беззащитную, область моих гениталий, вмиг же заморозивши их тонкие сферы до голубиного размера… Потому как вдобавок, после деловитого приязненного клацанья штатного затвора, из ароматного кожаного нутра машины как бы небрежно выпал голос, невыразительный, слегка гундосый, низкий, на одной пренебрежительной ноте, – он почти по-братски посоветовал мне:

– Шел бы ты, парень, куда. И пошустрей.

– Видите ли, господа, – призвал я в помощь себе все свои положительно-примирительные голосовые данные, – я в некотором роде…

– Паренек, будешь хамить – пожалеешь, зачем родился. Иди домой. Иди, иди, – почти не напрягая связок, все еще по-дружески уведомлял меня голос старшего.

– Я со всем своим удовольствием, господа!

– Гриша, иди к нему. И скажи, что он не прав, – тем же тоном откомандировал старший сторож какого-то Жорика для интимной беседы с настырным, хамовитым прохожим.

Грубый прохожий, безвольно деревенея всеми еще теплыми живыми членами, прямо-таки физически зримо представил всего себя (роскошного белого верблюда, потому как заграничное пальто в прелестных ворсинках) уже жалким, распростертым на этом самом месте, с напрочь же отбитыми жизненно важными центрами жизнедеятельности. Этот хамовитый, настырный господин со священным ужасом вдруг ощутил своим мертвеющим, пересыхающим языком холодные плашки суглинка, пробензиненные, мерзкие, а зубы между тем уже как бы скрипели на несвежих дорожных песчинках вперемешку с вонькими вязкими протекторными крошками и сиротским, несмачным кленовым бесприютным листом…

Ведь что за сволочная натура! Вместо того чтобы морально подготовиться к визиту сторожа Гриши – в башке истинная сочинительская бестолочь и черный пессимизм.

Ведь я же пришел по делу.

Причем хозяин чрезвычайно вежливых подлецов – мой гость.

И не простой гость, рядовой замотанный миллионеришка, а самый почтенный, можно сказать, желанный Гость.

И в данную минуту у моего желанного Гостя возникла небольшая проблема.

И я призван ее разрешить. Разрешить, к вящему удовольствию обеих заинтересованных сторон. Весьма дружественных сторон.

И никакой я вам, господа, не паренек! Я совладелец солидной семейной фирмы «Утеха».

И нашими услугами пользуются весьма уважаемые граждане нашей столицы.

И не вам, господа, указывать, когда мне стоять и куда мне идти. Будут еще всякие лакеи указывать, как мне жить! Хамло всякое…

Всю эту достаточно убедительную тираду я сочинил исключительно про себя, то есть не проронил вслух ни одной запятой. Потому что я чувствовал, что этих бравых сторожей (хотя бы и моего личного Гостя) на голос не возьмешь, но вполне навредишь своему организму. И потому я счел, что самое разумное – не провоцировать сторожей каким-нибудь бесшабашным резонерством насчет того, что видал я вас, ребята, в гробу в белых босоножках… Подобного словоблудного остроумия эти сторожевые господа могут не пережить и молчком нашпигуют мое трепетное тело горяченькими свинцовыми дольками, а потом доказывай небесному Отцу, что господа-сторожа маленько погорячились.

– Ну ты, мудак, ты еще живой… А зря, – почему-то со спины окатил меня чей-то голос, менее прокуренный и оттого развинченно-молодцеватый.

Я, разумеется, дернулся, точнее сказать, меня всего-всего передернуло, и тут же меня вновь припечатала команда со спины:

– Не крутись. Руки за голову. Сразу!