–Че хоть ты?! – не то спросил, не то окрикнул огромный седой бородач в светлом тулупе и кожаном фартуке.

– Извините, я тут живу, мне надо… – Ольга настырно обогнула старика, не замечая ни инструментов, развешанных по стенам, ни стола с колодками, подметками и кучками гвоздиков. Ольга толкнула вторую дверь – та была заперта.

– Ну? И чаво? – спросил старик, медленно протягивая точилом по режущей кромке ножниц.

– Заперто…

– Ага – подтвердил старик с улыбкой где-то в недрах усов.

– А как же? – спросила Ольга.

– Дык, со двора все ходют.

– А… Понятно. Извините…

– Ну, чаво, бывает… – пожал широкими плечами сапожник и продолжил звонко точить ножницы.

Ольга вышла из парадной. Катя послушно стояла снаружи.

– Мне идти? – спросила она растерянную мать.

– Нет, не сюда. Налево, к подъезду.

Катя так же послушно пошла к арке подъезда. Они обе уже устали. Хотелось, конечно, побыстрее зайти, стряхнуть снег, согреться и попить чего-нибудь теплого. Желудок уже давно просил хоть что-то и, наверное, согласился бы даже на холодное.

В подворотне было не очень. Запах отхожего места сильно бил в нос. Дрова лежали навалом, а проходы были не прочищены, будто дворника в доме вовсе нет. На месте ледника целая гора стропил и толстых обугленных бревен, вмерзших в грязь и снег.

Но к черной лестнице дорожка протоптана. Дверь открыта. Даже трепыхается сквозняком, выстуживая квартиры.

Ольга редко ходила этой лестницей. Она узкая, под неудобным углом и темная даже днем.

Сейчас по ней идти, да еще с ребенком и вещами было совсем неприятно. Снизу Ольга слышала Катины «Ой-ой» и только и повторяла «Осторожнее».

На небольшой площадочке четвертого этажа Ольга набралась храбрости и мысленно загадала, чтобы открыл папа, ведь он не начнет сходу шуметь и закатывать свадебные горевания.

Ольга постучала. С кухни не донеслось ни звука. Она постучала еще громче. В окнах был свет. Дома точно кто-то есть. Ольга постучала еще раз, к этому времени она привыкла к сумраку лестницы и увидела электрический звоночек на витом проводе. Позвонила. За дверью противно зажужжало, и послышались торопливые шаги. Дверь распахнулась:

– Вам кого? – спросила из ярко освещенного проема девочка, чуть старше Кати. На голове у нее была красная косынка, такая же, как в газетах про Советский Союз, что иногда попадались у постояльцев «Лепони».

– Алексея и Софью Кирисповых ищу.

– Эта квартира Большаковых. Кирисповых тут нет.

– Раньше здесь жили. А куда они переехали?

– А! Раньше жили? Всех буржуев из этого дома расстреляли, – весело пояснила девчушка. – Вам, наверно, к папе? Он будет поздно.

Ольга, не в силах произнести ни слова, хлопала глазами на незнакомую девочку. Катя хлопала глазами на обездвиженную мать.

Девочка, видимо, устала от немой сцены и решила идти по своим делам:

– До свидания! Приходите лучше завтра, – она закрыла дверь. Из кухни Большаковых донесся знакомый стук щеколды.

Не выпуская Катину руку Ольга села на шаткий чемодан. Вся лестница вдруг стала шаткой. Внизу ритмично хлопала входная дверь, эхо удваивало или даже утраивало ее стук и доносило до пролета четвертого этажа давящий гул. «Буржуев расстреляли, буржуев расстреляли…» – повторяла про себя Ольга, пытаясь понять, что это значит. Что это значит для нее, для Кати, пялящейся ей в глаза сквозь темноту.

Вдруг в голове всплыл образ отца, такого, как она помнила. В подстертых на коленях рабочих брюках, в нательной рубахе, сутулого и сильно похудевшего, как тогда, когда его первый раз арестовали в 1918. Рядом – мать, обнимающая Ефросинью за плечи. Тоже, как тогда, с той лишь разницей, что Ольга представила их на холодном февральском ветру под дулами армейских винтовок.

«Бах!» – разнеслось в голове. «Бах! Бах!» – повторились ритмичные выстрелы. Весь лестничный пролет заполнился эхом, вторящим то ли хлопающей входной двери, то ли этим выстрелам в Олиной голове.

– Мама? – Катя подергала одеревеневшую руку матери. – Мама, нас не пустят? Бабушки с дедушкой нет, да?

– О, Боже! – Горячий ужас поднялся от сердца, брызнул из глаз. Ольга подтащила к себе Катю вцепилась в нее и взвыла на такой ноте, что казалось, будто по кафелю протащили враз дюжину буфетов. Короткий вой оборвался, и, повисая на Катиных плечах, Ольга беззвучно сотрясалась всем телом.

– Мамочка, – хныкала Катя, – Мамочка… Не надо! Мамочка… – она не могла пошевелиться, сжатая тисками материнских объятий.

Сколько тяжелых вдохов сделала Ольга, сколько горячих нежданных слез из нее вылилось на Катин полушубок, сколько прошло времени в темноте на шатком чемодане, Ольга не знала. Казалось, бесконечно много. Дверь снизу очередной раз хлопнула «Бах!» и вместе с эхом по лестнице стал разноситься стук металлических подметок по ступеням. Ольга прислушалась. Стыд взял верх, и истерика отпустила.

Со второго этажа долетело неразборчивое бурчание, и клацанье подметок приостановилось. Ольга краем колючего воротника обтерла глаза и нос, сгребла вещи и молча, подталкивая Катю, начала спускаться. Та послушно шла впереди прощупывая по одной узкие ступеньки.

Ольга слышала, как хозяин квартиры второго этажа топтался у двери, затем шумно ворочал ключ в замке, снова бурчал что-то нечленораздельное, скрипнула раззевающаяся дверь. Уже спускаясь с соседней площадки, Ольга увидела отсвет на пестром кафеле от быстро закрывающейся двери чужой квартиры. Пахнуло теплом кухни и на лестнице опять стало темно. К выходу казалось, что тьма еще больше сгустилась.

За входной дверью их ждала ясная ночь. Светлая от снега, но холодная, пустая и чужая.

Катя обернулась и увидела мамино лицо. Даже не лицо. На секундочку она увидела перекошенную маску, как у артистов Казино: сильно заломленные брови с вертикальной складкой на лбу, красные обводы вокруг глаз, переходящие по скулам в изогнутый книзу рот.

Ей стало страшно, она отвернулась и просто шла вперед по узкой скользкой тропке.

Шаг в шаг по своим следам Катя шла в обратную сторону, следом – ничего не видящая Ольга.

Катя боялась заговорить с ней, чтобы опять не вызвать слез. И думала, что надо просто вернуться назад. На трамвай, на вокзал, в поезд, домой. Они вышли на улицу. Озираясь, на прочищенной панели совсем рядом у угла, она увидела разглядывающего их бородатого великана в светлом тулупе и фартуке поверх. Он покачал головой и показал Кате язык. Катя ответила тем же. Тогда он сделал Кате козу и сказал странное: «Дю-дю-дю-дю» Катя засмеялась, что он с ней как с маленькой, остановилась и притопнула на странного старика.

Ольга от неожиданности налетела на дочь и вынырнула из черноты отчаяния. Она тоже увидела сапожника, к которому вломилась полчаса назад в парадный.

– Чего ревешь? – без обиняков спросил старик взрослую Олю.

– Дом пропал, – откровенно ответила Ольга.

– Бывает… – сапожник опустил глаза, – калошек-то нету, что ли? – махнул он, глядя на облепленные желтым снегом Катины и Олины валенки.

– Ничего нету, – подытожила Ольга.

– Бывает, – подтвердил дед. – Есть куда пойти-то?

Ольга молча помотала головой.

– Ага… – уяснил сапожник. – У меня, это…, невеста – Ольга почувствовала, что в глубине седой бороды и усов он улыбается. – Это…, у нее две комнаты в Гавани. Пойдешь до тудова? Недорого возьмет. Это… Она у меня добрая.

Ольга посмотрела на окна бывшего дома, на замерзшую голодную Катю и кивнула. Выбора у нее сейчас не было.

– Ща! – сказал добрый великан и зашел в свою каморку между дверями парадного.

Через минуту он уже вышел без фартука и со свертком под мышкой. Навесил на дверь замок с кулак величиной и довольно живо подхватил у Ольги чемодан и мешок, всучив без лишних слов сверток.

Ольга запротестовала, но старик лукаво глянул из-под косматых белых бровей и сделал широкий шаг к набережной, так что Ольге бы пришлось его обежать, чтобы продолжить с ним спор.