– Ты хорошо поработала, дочка. А всякая работа должна оплачиваться.

Эта фраза не выходит у меня из головы. Я считаю, что мне тоже должны платить. Я, конечно, не знала бы, что делать с деньгами. Раз я не могу выходить из дома, то куда же их тратить. Но я могла бы их откладывать, чтобы однажды, когда меня освободят, купить на них что-нибудь. Одежду по размеру, например. Обувь, как у Фадилы, книги, шампунь получше, клетку для Атэка побольше. Или даже билет на самолет домой.

Да, в конечном итоге деньги мне не помешали бы.

Однажды, когда меня освободят.

Тама стоит у дивана, на котором сидят супруги Шарандон. Они смотрят передачу. Что-то, по-видимому, смешное. Люди по собственной воле не выходят из дома.

Это совершенно непонятно.

– Чего тебе? – бормочет Сефана.

– Поговорить, – отвечает Тама, держа руки за спиной.

– О чем?

– Я думаю, что вы должны мне платить.

Шарандон таращит глаза, а у Сефаны рот открывается так, как будто ей не хватает воздуха.

– «Платить»?! – повторяет Сефана. – А еще тебе чего?

Тама пристально смотрит на Шарандонов.

– На днях вы сказали Фадиле, что «всякая работа должна оплачиваться», и дали ей денег. Я ведь тоже работаю, значит вы и мне должны платить.

– Ушам своим не верю! – восклицает Сефана. – Ты это тоже слышишь, дорогой?

– Слышу, слышу…

– Ты благодаря нам и так тут спишь и ешь, так тебе еще и платить надо!

Тама переминается с ноги на ногу.

– Я сплю на полу и питаюсь объедками, – напоминает она.

– Ты чего ищешь? – спрашивает Шарандон. – Неприятностей?

– Нет, месье. Я просто хочу получать то, что заслуживаю.

– Неужели?

Он резко вскакивает и дает ей пощечину, от которой у девочки трещит шея. Но Тама по-прежнему стоит на ногах.

– Вот чего ты заслуживаешь, – бросает Шарандон. – А теперь убирайся.

Я спрашиваю себя, существуют ли где-нибудь такие же «Тамы».

Без сомнения.

Спят ли они, как и я, в постирочной? Или в коридоре, в гараже, в кладовке? Есть ли у них куклы, чтобы они не чувствовали себя одиноко? Есть ли у них право выходить на улицу?

Так же ли их бьют по лицу? Так же ли весь день обзывают?

Мне бы хотелось это узнать. Хотелось бы встретить их и поговорить.

На прошлой неделе девочки смотрели телевизор. Я была в кухне, натирала серебряные приборы. Я внимательно прислушивалась, шла передача о рабстве. В ней рассказывали, как к черным относились на протяжении веков. Из этой передачи я узнала, что рабство упразднили в 1848 году.

Я поискала в словаре Эмильена определение слова «упразднили». Оно значит «отменить что-либо».

Выходит, рабства больше не существует. Оно запрещено во всем мире.

Это хорошая новость, но надо, чтобы появились люди, которые проверили бы, не осталось ли рабов в постирочных.

Жаль, что никто не подумал об этом, когда «упразднили» рабство.

Теперь у Фадилы новый парень. Ее родителям он не очень по душе. Это ее одноклассник. Иногда я вижу, что он ждет Фадилу у калитки. Он не очень красивый, но, кажется, ей он нравится, раз она так его целует. Наверное, она не очень требовательна.

Конечно, в дом она его не приглашает. Может быть, боится, что он меня увидит и начнет задавать вопросы.

Это проблема, когда в доме есть рабыня… Так что от рабов не только польза.

Вадим продолжает для меня рисовать. Я повесила несколько рисунков на стену в постирочной, но Сефана их сорвала и выбросила в помойное ведро. Так что теперь, когда он дает мне какой-нибудь свой рисунок, я прячу его в коробку, а вечером вытаскиваю и разглядываю. Мне кажется, что для своих лет он талантлив. На последнем рисунке, который он мне подарил, нарисована девочка, это, наверное, я, а еще маленький мальчик, они вместе идут по полю и держатся за руки.

Я расплакалась, сама не знаю почему.

Иногда я рассказываю Вадиму о своей родине. О детстве, о матери, а потом об Афак. В то время я не подозревала, что счастлива. Мне казалось, что тетя слишком строга ко мне. Сейчас, когда я думаю о ней, то говорю себе, что она была просто справедливой и честной со мной. Она делала все для того, чтобы я могла ходить в школу, чтобы училась новому, и она наказывала меня, только если я того заслуживала.

И тогда я жалею, что больше не вижу ее. И надеюсь, что у нее все хорошо и что она иногда вспоминает обо мне.

Габриэль припарковался у дома и вышел из машины. Ночь почти наступила, и луна уже освещала Севенны нежным светом.

Он начал с того, что задал корму и воды лошадям, потом остановился и погладил Софокла, который всегда с радостью выбегал ему навстречу.

С радостью, несмотря на то, что́ из себя представляет его хозяин.

Они вместе вошли в дом, и Габриэль сразу направился в дальнюю комнату. Он аккуратно открыл дверь и ступил в темное пространство, а затем подошел к кровати.

Он зажег настольную лампу и убедился, что «его» незнакомка по-прежнему жива. Это должно было бы его расстроить, но, наоборот, согрело ему сердце, напомнив, что сердце у него есть.

Он сел в кресло и стал смотреть на нее.

На полу валялась пустая бутылка. Значит, она просыпалась. И нашла в себе силы утолить жажду…

Она выживет.

И он должен будет ее убить.

Габриэль резко проснулся.

На секунду ему показалось, что на кровати лежит Лана. Затем он понял, что там спит его незнакомка. Забывшаяся тяжелым сном. Может быть, от боли. Вероятно, от плохих воспоминаний.

Габриэлю тоже снился кошмарный сон. Он в сотый раз увидел Лану, лежащую на металлическом столе и покрытую белой простыней.

В сотый раз он увидел мужчину в халате, который приподнимает эту простыню.

Лана. С застывшим в судороге лицом. С оскверненным телом.

В сотый раз он оставил ее в руках мужчины, который собирался провести вскрытие. Еще раз ее осквернить.

В сотый раз Габриэль закричал и упал на колени. Он снова почувствовал это потрясение, это ужасное потрясение. Эту боль, адскую боль.

Он потерял ту, что любил больше всего в мире. Больше себя самого, больше жизни.

Он не смог спасти ее. Не смог помешать ее смерти. Он приговорил себя к вечным страданиям.

Он был в этом уверен, уверен в том, что унесет это страдание с собой в могилу. Что будет вечно скитаться в темноте, выкрикивая ее имя.

Незнакомка начала стонать и даже плакать. Габриэль наклонился и взял ее за руку. Она успокоилась, и каждый вернулся в свое прежнее состояние.

В свой персональный ад.

– Почему эта дурацкая птица не поет? – шипит Сефана.

Она трясет клетку, Атэк нервничает.

– К тому же у него перья выпадают… Ты его вообще нормально кормишь?

– Да, мадам, – отвечает Тама.

– Вот невезуха! – вздыхает Сефана. – Пойду попью кофе к соседке. А ты доубирай кухню и не балуй, ясно?

– Конечно, мадам.

Сефана надевает пальто и выходит из дома, запирая за собой дверь. Тама подходит к клетке, чтобы осмотреть Атэка. Нет, перьев он не теряет. Он просто со вчерашнего дня вырывает их одно за другим.

– Хватит, – шепчет она. – Заболеешь…

Птица продолжает яростно себя клевать. Тама старается отвлечь Атэка, дает ему корм, но ничего не помогает.

Она редко остается одна. Так что Тама решает перейти к действию. Атэк должен летать, иначе он окончательно сойдет с ума. Она открывает дверцу, но Атэк не двигается с места. Сидит на жердочке и вертит головой.

– Давай же, – подбадривает его Тама. – Давай, не бойся. Вспомни, ты же раньше умел летать…

Она просовывает свою ручку в золотую тюрьму, чтобы поймать птицу. Осторожно гладит, пытаясь ободрить. Когда девочка убирает руку, Атэк взлетает.

– Давай, пользуйся моментом! – со смехом говорит она.