– Тибо Дюран!

Он тоже поклонился, протянув жене Анджея ладонь, и когда она с некоторым удивлением подала ему свою, поцеловал её. Потом таким же галантным образом он поцеловал руку Божене и отступил за спину Сергея Сергеевича. Понятно, что это было сделано только ради ручки дочери пана Ковальского.

– Француз он и ест француз, – усмехнулся Анджей. – А мне сказали, что он немой…

– По легенде немой, – нашёлся Алябьев, укоризненно взглянув на своего товарища.

Пан Ковальский опять усмехнулся:

– Да мне нет дела… Не опасайтес, не донесу.

Он предложил мужчинам умыться с дороги и пригласил их ужинать. Сергей Сергеевич, словно истинный поляк, трижды отказался от еды, и только после четвёртого приглашения он и Дюран передали Янушу свои саквояжи, привели себя в порядок и сели за уже накрытый стол, перекрестившись перед едой на распятие, следуя за паном Ковальским.

С этого самого момента, собственно, и началось их настоящее приключение, и сразу же произошли первые неувязки. А чтобы им и не произойти? Ведь впереди была Россия!

Пан Ковальский воистину хорошо говорил по-русски. После третьей чарки водки он завёл с Алябьевым беседу:

– Я ждал вас ещче днём. Где застряли?

– Поезд запоздал. На одном полустанке очень долго стояли. Что-то с паровозом случилось.

– Ясно. В общем, панове, порадовать мне вас нечем. Сейчас, у меня пройти не можна. Ещче неделю-две назад – так, но нынче погранцы всё перекрыли. Не, не можна!

– Ваши предложения? – поинтересовался Алябьев.

– Мне уплачено, – ответил пан Ковальский и пообещал: – Я найду вам место, где перейти. Поживите у нас трохи, отдохните… – Заметив, с каким восторгом Тибо смотрит на Божену, он так же радушно добавил: – К жоне и цурке не приставать – ýбью.

– Тибо! – Алябьев одёрнул его по-французски. – Ты девушку уже глазами раздел. Уймись, иначе нас пообещали убить, и мы с тобой не выполним того, зачем поехали.

– Так она же красавица, мсье! Грех же не посмотреть на неё?

– Смотреть – можно, – заметил пан Ковальский. – Больше – нет!

– Вы и французский язык понимаете? – уважительно удивился Алябьев.

– У меня ест такая работа, – уклончиво ответил пан Ковальский. – Разные люди ко мне приходят, всех понять надо. И детей стараюсь научить тому, что знаю. Осенью собираюс отправить дочь учиться в Варшаву к пану Шимянскому. Зимой ей тут делать нечего.

После ужина хозяин показал гостям комнату, где они будут проживать, объяснил, где находятся «удобства» и пожелал доброй ночи.

– Тибо! Какой чёрт тебя за язык дёрнул? – посетовал Алябьев, когда они остались одни.

– Простите, мсье. Сам не пойму. Уж больно девушка хороша собой.

– Ладно! – отмахнулся Алябьев. – Дело сделано, немой. Что уж теперь…

Он передал французу разговор с хозяином хутора и, задув лампу, заключил:

– Если пан Ковальский «окно» через границу не найдёт, то нам с тобой придётся работать по запасному плану, чего бы мне никак не хотелось.

Говоря о запасном плане, Алябьев имел в виду их легальное пересечение границы под видом немецких туристов, а почему ему не хотелось этого, так потому, что для немецких туристов он и Тибо были одеты явно простовато, что, конечно, могло вызвать подозрение.

– Как вы решите, так и сделаем, – отозвался француз. Помолчав, он вздохнул: – Ах, до чего же хороша мадемуазель Божена… Так бы и женился на ней.

– Женился? Да ты что, Тибо?! С Эйфелевой башни упал? – спросил Сергей Сергеевич с удивленной насмешливостью. – Ты с Боженой познакомился всего час назад и даже словом с ней ни разу не обмолвился! Хотя?..

И Алябьев осёкся, вспомнив, как после пятнадцатиминутного знакомства Лилиан Мартен первой призналась ему в любви, и что потом из этого вышло.

– А что, мсье? – ответил Дюран, не обратив внимания на это вопросительное «хотя». – Вот честное слово: разбогатею и сделаю ей предложение.

– Ты же учиться хотел?

– Ну её к бесу… эту учёбу. – Тибо повозился на кровати, то ли устраиваясь удобнее, то ли ворочаясь с боку на бок: – Как вы думаете, мсье? Я могу ей понравиться?

– Не знаю, – ответил Алябьев, вспомнив, как, бывало, говорил Дюша Радеев: «Женщина – это та же Россия. Её умом не понять, а если она сама себе что-то надумает, так совсем – ай!»

– А что, мсье? – продолжал рассуждать Тибо. – Я хоть и не красавец, но и ростом вышел, и сильный, и руки на месте, и голова у меня как будто не глупая? Признаюсь вам, и деньжата у

меня кое-какие прикоплены. Конечно, их не хватит на безбедную жизнь до старости, но на первое время вполне. – Он опять повозился на кровати и размечтался: – Поженимся, поедем в Париж… Но я и здесь могу остаться. Мне никакая работа не страшна. Думаю, что польский язык не такой сложный – выучу. Я способный.

– А если у Божены есть жених?

Тибо заткнулся на несколько секунд, потом крякнул:

– Кх-х! Жених! А я что? Хуже? Отобью! Мсье, у меня к вам просьба. Слышите меня?

– Слышу.

– Скажите завтра мадемуазель Божене, кто я есть на самом деле.

– Зачем? Похвастать, какой ты серьёзный мужчина?

– Нет. Чтобы знала. Если она меня отвергнет, так пусть сразу же. Но передайте ей: одно её слово и я брошу свой промысел. Скажите?

– Хорошо.

– Спасибо, мсье.

Он ещё что-то пробормотал, но Алябьев не расслышал. Скоро Дюран засопел, а Сергей Сергеевич ещё долго лежал, смотря в темноту, и думал о чём-то своём, пока не уснул.

По выработанной годами привычке, Алябьев проснулся ровно в шесть утра без всякого будильника. За стеной комнаты что-то звякнуло, как будто железная ручка о кромку ведра. Похоже, что хозяева уже давно были на ногах. Не став будить Тибо (пусть спит), Алябьев встал, оделся и вышел из комнаты. В кухне на столе нежными девичьими кулачками лежало тесто. Панна Божена раскатывала его в блинчики, а пани Зосия выкладывала на них разную начинку и шустро сворачивала в пирожки. Смазанные маслом противни и готовая печь уже с нетерпеньем ждали их.

– Джень добры! – поздоровался он.

– Джень добры! – ответили женщины.

– Чы муви пан по-польску? – проявила любопытство девушка.

– Нет. Совсем не говорю. Выучил несколько фраз. Вот и всё.

Божена оставила скалку и поспешила подать ему полотенце. Побрившись и умывшись, он вернулся в кухню. Чем ему заниматься, он совсем себе не представлял и попросил:

– Пане, можно я с вами посижу? Не помешаю?

Пани Зосия согласно кивнула, а паненка сказала ему на смеси русско-польского языка, расставляя ударения не там, где им положено быть в русских словах:

– Ойчец и Януш ушли естще засвéтло. Они нáйдут вам прóход, не бойчещь.

– Надеюсь… Может, вам помочь чем-то? Вы скажите, я всё сделаю.

– Не, – улыбнулась Божена. – Джьэнкуе. Мы с маткой сами управимся.

Но «матка», видимо, была другого мнения. Не отвлекаясь от своего пирожкового занятия, она что-то сказала дочери, и та, взяв широкий тесак, позвала с собой Алябьева:

– Пόйдемте нá двор!

Оказалось, что надо зарубить курицу. Дел-то – ловить её дольше: тяп и готово!

– Что ещё? – спросил офицер.

– Не! – ответила девушка, тут же принявшись ощипывать перья трупика в корзинку.

Невольно сравнивая её с Лилей, Алябьев спросил, сколько ей лет.

– Мам джеве”тнащьче', – ответила она и спросила в свою очередь: – А васчей пани?

– А моей … кхм… восемнадцать.

– Ой, яки младыа! Чшы ест пан жонаты?

– Женат, – неожиданно сам для себя ответил он. – Её Лилиан зовут. Она француженка.

Божена поделилась, что когда её родители венчались, матери тоже было восемнадцать, а отцу сорок и, по её мнению, такие неравные возрастные браки должны совершаться только по любви. Алябьев согласился: да, по любви, по этому самому помешательству в мозгах. По любви всё в этой жизни случается, как самое прекрасное, так и из вон ряда выходящее – отвратительное. Особенно грешат им царствующие особы, совершая дикие поступки. Взять того же императора Нерона, например. Он по любви к своей матери убил её, и по любви к Риму сжёг его дотла.