Июнь 2014 года, продовольственный рынок на юго-востоке Москвы. В «мясном» ряду покупателей немного, да и те, что подходят к прилавкам лишь присматриваются, прицениваются и, покачав головой, отходят. Мяса в России никогда не производили в достатке и, естественно, оно не было дешевым.

В одной из секций «мясного ряда» стояли два торговца, в таких же, как и у прочих их коллег, белых халатах и шапочках, оба невысокие со схожими лицами. Одному явно далеко за пятьдесят лет, второй молодой – отец и сын. Именно к ним, наконец, подошел не «смотрельщик», а настоящий покупатель. Он, не спрашивая цены, сразу взял большой кусок говяжьей грудинки, четыре «уголка» и в придачу к говядине немного свиных ребрышек. Разовая покупка такого большого количества мяса, сразу вызвала завистливые взгляды продавцов, стоящих по соседству, к тому же изрядно обеднила прилавок. В этой связи отец обратился к сыну:

– Ленька, сходи в холодильник, тащи еще полтуши.

На лице парня на мгновение промелькнула гримаса недовольства, но он тут же ее подавил и послушно пошел туда, куда его посылали. Через несколько минут он появился, неся половину говяжьей туши. И хоть парень был невысок, но в то же время далеко не хлюпик, давалась эта переноска ему нелегко. Взвалив мясо на колоду, он с облегчением перевел дух, а отец тут же большим мясницким топором начал его разрубать.

Леонид ненавидел свою нынешнюю работу, он с трудом переносил давно опротивевший ему мясной запах, этот не смолкающий ни на минуту гул, стоящий под сводами крытого рынка. А куда деваться, приходиться заниматься семейным бизнесом, вернее выполнять обязанности конечного звена довольно длинной бизнес-цепочки. Та цепочка начиналась в Курске, где жили родственники отца Леонида. Там это мясо выращивали в виде коров и свиней, забивали, разделывали, и переправляли на арендованных фурах-рефрежираторах в Москву. И уже здесь Леонид с отцом превращали это мясо в деньги. Согласно договора, небольшую часть тех денег они оставляли себе, а остальное переводили в Курск. Этот бизнес, еще несколько лет назад, в тучные «нулевые» годы, был довольно прибыльным. Но последние лет пять-шесть выручка заметно упала. А сейчас, после резкого падения цен на нефть и «обрезания» у Украины Крыма, что спровоцировало объявления в этой связи западных санкций, доходы москвичей, не говоря уж об остальной России, из-за резкого обесценивания рубля упали фактически вдвое. Потенциальные покупатели вынужденно сократили расходы, в том числе и за счет того, что стали намного меньше покупать мяса. Потому и над многозвенчатым семейным бизнесом повис домоклов меч – как бы не вылететь в трубу.

Не только свою работу не любил Леонид. В последнее время его все больше раздражало буквально всё окружавшее. Все, вся его жизнь казалась какой-то не настоящей, глупой, лишенной перспективы, не имеющей смысла. И в самом деле, разве можно считать своим домом, жилищем, съемную квартиру, в которой он жил с отцом и матерью? Да и весь этот огромный город, куда родители привезли его десять лет назад, и который за все это время так и не стал для него своим, родным.

У отца в кармане халата «заиграл» мобильник. Он прекратил рубить мясо, отложил топор, вытер руки, достал телефон.

– Да, Галя, слушаю тебя, – звонила мать Леонида.

– Да, что ты!? – голос отца стал тревожным. Видимо жена сообщила ему нечто неприятное. – А хоть какие-то подробности есть, дом-то цел и мать как?

Отец еще с минуту слушал, что ему говорила жена, потом согласно закивал головой:

– Да, конечно, позвони Оксане, может она что знает.

Леонид вопросительно посмотрел на отца, едва он закончил разговор. Тот же вновь взялся за топор и, понизив голос, чтобы никто больше не услышал, сообщил сыну:

– Матери позвонил дядя Юра. Он там от кого-то узнал, что наш поселок вчера сильно бомбили. Мать беспокоится о бабушке и доме. Вот суки, будь они все прокляты. И так жизнь тяжелая, так они еще и войну, гады, затеяли, – отец остервенело, словно тех гадов, рубил мясо…

Галина Тарасовна с самого утра предчувствовала что-то нехорошее. Накормив завтраком мужа и сына, проводив их на рынок, она вдруг ощутила ноющую боль в груди. Та боль то затихала, то усиливалась. Недомогание можно было бы отнести на счет неустойчивой московской погоды. Поднялся ветер и синоптики пророчили похолодание. Как и ее сын, Галина Тарасовна за десять лет жизни в Москве, так к ней и не притерпелась, не свыклась. А сейчас она ее просто ненавидела тихой, спокойной ненавистью. И местный климат далеко не в последнюю очередь лежал в основе той ненависти. Разве можно здешнюю промозглость и слякотность, где то же лето таковым можно назвать с большим натягом, сравнить с ее родным Донбассом. Там разве что относительно непродолжительную зиму можно назвать плохим временем года. А все остальное: весна – теплое цветение, лето – теплая сухая благодать, осень – опять тепло и все вокруг созрело, яблоки, груши, арбузы, абрикосы, даже виноград созревает. А здесь почти весь год холод и сырость. Настоящее лето раз в три-четыре года случается, а так не лето, а та же осень.

Конечно, если бы Галина Тарасовна попала в Москву более молодой, да не вынужденно, а по доброй воле, как те, кто сюда приехал с целью ее «завоевания», может она и относилась бы к ней по-другому. Они же всей семьей приехали сюда в 2004 году для того чтобы просто выжить. А выживание, это, конечно, еще далеко не смерть, но и полноценной жизнью назвать трудно.

Нет, не только смена погоды стала причиной сердечной боли – Галина Тарасовна исподволь мучило предчувствие какой-то беды. Она не была слишком чувствительной или склонной к чрезмерным переживаниям женщиной и ни за кого попусту не волновалась, ни в молодости, ни сейчас, находясь на пороге старости. Даже за мужа она никогда особо не переживала. Для нее на этом свете было всего два человека, которых она искренне любила – сын и мать. Вот за них она всегда беспокоилась. Но сын тут рядом, а вот мать далеко и, тем не менее, даже через почти тысячекилометровое расстояния Оксана Тарасовна чувствовала, что с ее родной, любимой мамой, что-то случилось.

Сердце не обмануло. Где-то около полудня зазвонил мобильник и высветился номер, проживающего в Курске двоюродного брата мужа:

– Галя, нам сейчас из Донецка позвонили. Вчера был сильный обстрел вашего поселка. Тебе от матери никто не звонил?

      Родственник мужа к сердечной боли еще добавил беспокойства. У Галины Тарасовны перехватило дыхание: «Мама, мамочка… милая», – стучало у нее в висках. Сглотнув, застрявший в горле комок, она с трудом ответила:

– Нет… ничего. А это точно, что обстрел?

– Да, точно. У нас тут соседи… ну ты знаешь, оттуда. У них там тоже родичи остались. Так вот, они оттуда позвонили, говорят полпоселка сожжено и разбомблено, и жертвы есть.

Галина Тарасовна поспешила закончить разговор с родственником и тут же стала звонить своей бывшей знакомой, чей дом находился неподалеку от их дома, и через которую осуществлялась связь с матерью. Да, умная и деловая у нее мать. Но ее ум имел чисто житейский, этакий прикладной характер. А вот, что касается мобильного телефона, старой женщине, да еще со слабым зрением, оказалось не под силу эта премудрость.

Номер не отвечал. Галина Тарасовна набирала и набирала. Знакомая, которая обычно не расставалась с мобильником, на этот раз почему-то была вне зоны доступа. Галина Тарасовна позвонила мужу и сообщила о звонке его родича, и то, что не может дозвониться, узнать про мать. Тут же ей пришла мысль позвонить старшей сестре, что она и сделала, закончив разговор с мужем. Сестра тоже жила в Москве и ответила сразу…

Оксана, в отличие от Галины с детства не «глядела в рот матери», а отличалась редкой самостоятельностью. Что называется, всегда стремилась «жить своим умом». Возможно, это основывалось на том, что Оксана в отличие от сестры, с малых лет росла девочкой общительной, бойкой, и имела тягу к тому, что тогда в советское время именовалось «активной жизненной позицией». Мать всегда осуждала Оксану за ее пионерскую, а потом и комсомольскую активность. Но та к ней не прислушивалась, оставалась верна себе, и вроде бы доказала, что именно она, а не бирюковатые мать с сестрой, живет правильно. Со старших классов школы Оксана рвалась делать карьеру, что мать именовала попыткой «выскочить со своих штанив». Мать же мыслила старыми, можно сказать еще дореволюционными категориями: хозяйство, бережливость, труд прежде всего на своем подворье, на себя. А все эти вошедшие в силу и моду в советское время общественные мероприятия, типа собраний и хлестания языком с трибун, считала пустым времяпровождением. Впрочем, таковым же она считала и казенную работу. Дочерям она с детства внушала: только дома, на своем участке надо трудиться в полную силу, а на работе самое большее в полсилы. Именно благодаря своему небольшому огороду возле дома, щедрым донецкой земле и солнцу, трудолюбию и наследственному крестьянскому умению вести хозяйство, мать, будучи всего лишь раздатчицей в поселковой столовой, после гибели мужа-шахтера, сумела вырастить и поставить на ноги двух дочерей.