Хиде слегка пошевелился, накрывая его ладонь своей и сжимая пальцы, и мирно засопел дальше. А Йошики вздохнул и опустил ресницы.
Странно, но Йошики чувствовал себя как-то легко. Будто с плеч свалилась огромная неподъёмная ноша, которую он пытался тащить чёрт знает сколько времени. Смог ли он в этот раз переломить петлю? Непонятно. Но до второго мая теперь полно времени — наверное, он успеет понять, что к чему.
========== 7. ==========
Хотелось верить, что теперь наконец всё встало на свои места, и больше ничего ужасного не случится. Но Йошики всё равно нервничал. И чем ближе подступала последняя неделя, которую он переживал уже множество раз, тем быстрее росло его беспокойство. Время от времени в голову опять начинали лезть всякие страшные мысли: а что, если не получилось, что, если Хиде опять погибнет, а петля не перезапустится, и больше не будет ни малейшего шанса его спасти? Пианист не хотел даже думать об этом, но и совсем не думать тоже не мог; он постоянно дёргался, почти перестал спать, частенько почти до самого рассвета сидя на террасе с сигаретой, и чувствовал себя очень неважно, на него накатывала какая-то слабость, и всё время болела голова. С одной стороны, хотелось, чтобы вся эта карусель наконец остановилась, мучения закончились, и можно было уже успокоиться и не вздрагивать постоянно в ожидании очередной катастрофы, которая, как кирпич, свалится на голову в самый неподходящий момент. А с другой — Йошики очень боялся того, что могло произойти.
Отношения с Хиде в этой петле тоже возвращались на круги своя не особо охотно — вроде бы прошло уже достаточно времени, больше месяца, а напряжение между ними так никуда и не делось до конца, и Йошики чувствовал его. Примирение ведь вышло куда более болезненным, чем в первый раз, и казалось, что теперь между ними всё-таки что-то сломалось, что-то маленькое, но очень и очень важное. Пианист никак не мог избавиться от ощущения, что они как супруги, которые долго были вместе, потом поссорились и развелись, через какое-то время снова сошлись и теперь пытаются опять уживаться вместе. Вроде бы всё кажется до боли знакомым, всякие мелкие привычки, разговоры, а всё равно словно приходится заново, почти с нуля притираться друг к другу. Хиде куда более агрессивно отказывался от предложения съехаться, и Йошики проводил довольно много времени в его квартире, приезжал на ночные безумные свидания, потом Хиде кое-как согласился перебраться к нему, но это не особо помогло, он даже спать ложился, отворачиваясь на другой бок. А потом пианист стал чувствовать, как Хиде посреди ночи, замёрзнув, всё-таки ползёт к нему под бочок и обнимает, греется. Это и давало надежду на то, что всё возвращается, просто куда медленней, чем хотелось бы… Им обоим нужно время. Много этого времени.
Свои дурные мысли Йошики изо всех сил топил в работе. Этот месяц он писал и играл как одержимый, как для себя, так и для групп и певцов, которых продюсировал, перевёл наконец целиком штаб лейбла в Лос-Анджелес, даже посетил парочку каких-то светских мероприятий, на которых очень старался не попадаться лишний раз журналистам. Именно в такие моменты, пожалуй, Йошики радовался, что здесь он всё-таки не таких масштабов звезда, как на родине, ему хоть не приходилось постоянно прятаться за воротником и очками и воровато оглядываться. Надеясь в глубине души, что ничего плохого больше не случится, Йошики даже рискнул и написал песню, в которой постарался выразить все чувства и эмоции, вызванные гибелью Хиде и тем, что неизменно следовало за ней. В конце концов, размышлял Йошики, необязательно же всем сообщать, чему и кому он посвятил эту мелодию. Пусть все вокруг думают, что это очередные его фантазии, а правду об источнике вдохновения он, скорей всего, унесёт с собой в могилу.
И именно эта песня, что удивительно, в итоге подтолкнула их с Хиде обратно друг к другу. Одним дождливым вечером Йошики привычно сидел за роялем и, вглядываясь в ноты, наигрывал новую мелодию и напевал слова себе под нос, пытаясь понять, как всё вместе звучит; как обычно, он увлёкся и абсолютно потерял счёт времени. И потому вскрикнул и едва не подскочил от неожиданности, когда от двери вдруг послышалось сдавленное:
— Йо… А что это за чудо ты играешь?
Испугавшийся Йошики резко обернулся. Хиде незаметно появился в зале, присел на маленький диванчик у стены и внимательно слушал, приоткрыв рот и наклонив набок голову. Даже с такого расстояния было видно, как влажно поблёскивают его глаза.
— Ох, — Йошики улыбнулся и, опустив крышку, повернулся к нему, — а я и не слышал, как ты вернулся.
— Ничего удивительного. Будто я не знаю, что ты, когда играешь, вообще ничего вокруг не видишь и не слышишь, — Хиде покачал головой и сложил ладони. — Так что ты играл? Я ни разу не слышал у тебя эту мелодию.
Пианист поправил слегка растрепавшиеся длинные волосы и пояснил:
— Её никто ещё не слышал, я буквально на днях закончил её писать.
— А можешь ещё раз сыграть? — вдруг попросил Хиде. И неуверенно добавил: — Пожалуйста…
— С удовольствием. Я тебе и текст могу дать посмотреть, если хочешь. Заодно скажешь мне своё мнение. Только иди сюда, — Йошики поманил его и слегка обиженно оттопырил губу. — А то у меня ощущение, что ты меня боишься. Я тебя не укушу, обещаю.
Хиде секунду покусал губу, потом всё же встал и, одёргивая свою любимую вельветовую водолазку, которая по виду была на пару размеров ему велика и вдобавок спускалась почти до колен, как платье, приблизился к нему и опустился на скамью рядом. Пианист удовлетворённо улыбнулся, протянул ему мелко исписанный лист бумаги и поднял крышку.
Пальцы легко порхали над клавишами, Йошики в кои-то веки не чувствовал никакой скованности. А то в последнее время, едва он садился за рояль, руки как цепями сковывало, пальцы холодели, теряли гибкость и отказывались подчиняться своему хозяину, вдобавок Йошики стал хуже слышать, и его напрочь покинуло чувство восторга, упоения от собственной игры. Сейчас же такого не произошло, может, потому, что Хиде сидел рядом. Гитарист зачарованно следил за быстрыми и одновременно плавными движениями его рук, косился на медицинский бандаж на правой кисти, время от времени опускал глаза на текст и шевелил губами. А в какой-то момент вдруг склонил голову на плечо и обхватил руку своими. И Йошики даже умилился этому зрелищу — Хиде выглядел так трогательно, со встрёпанными малиновыми волосами, слегка размазанным макияжем и в этой мешковатой одежде… Мягкий такой весь, как плюшевый, просто повалить на кровать и зацеловать, заобнимать, затискать.
— Тебе нравится? — не переставая играть, пианист поцеловал его в висок.
— Да, очень красивая… — Хиде приподнял руку и потёр глаза, на пальцах остались чёрные следы. — Чёрт, до слёз прямо…
Йошики улыбнулся. Раз пробивает, значит, все чувства, что он вложил в эту музыку, легко улавливаются. А Хиде, как и всегда, очень хорошо чувствует Йошики, пропускает его музыку через себя. Всё-таки так, как понимает он, Йошики не понимал никто и никогда. И не поймёт уже, скорей всего.
— Не плачь, всю подводку размажешь.
— Да плевать на неё, всё равно смывать уже надо, я никуда уже больше сегодня не пойду, а ты, думаю, потерпишь меня без макияжа, — гитарист фыркнул и опять прижался к его плечу. Йошики чуть не ляпнул, что ему без макияжа гораздо лучше, хотя бы видно, что на самом деле он очаровательное создание, которое даже мухи не обидит, но он вовремя прикусил язык, вспомнив, как трепетно Хиде относится к этой части своего образа. — Йо, не будь врединой, дай похныкать немного. Или боишься, что я тебе очередную дорогущую рубашку косметикой измажу? — Хиде приподнял голову и легонько потянул за тонкую полупрозрачную ткань. — Чья, кстати, в этот раз?
— Армани, — вздохнул Йошики. И тут же хмыкнул: — Ничего, я уже привык. Всё равно все эти рубашки на один раз, ты каждый раз на мне их рвёшь, так что от твоих соплей хуже не станет, пачкай сколько угодно.
