Киваю в ответ. Конечно заметил. И то, что Кира даже плачет, не издавая ни звука, и то, что Глеб замкнулся и старается уединиться. Все как будто застыли в ожидании Вероники. И дети, и дом, и жизнь.

— Больше всего я боюсь потерять надежду, — делюсь с другом, надеясь выговориться и ощутить облегчение. Может походить к мозгоправу. Говорят, помогает. — Месяц, и никаких сподвижек. За столько дней можно так человека искалечить и поломать.

— Починим, главное, вернуть, — безапелляционно заявляет Максим, всё же вспоминая о пустом стакане и щедро плеская туда карамельную жидкость.

— Верну. Душу дьяволу продам, но верну, — грохаю по столу кулаком, отчего подскакивает мой пустой стакан и дребезжит от столкновения с толстым стеклом.

С того кошмарного дня, когда похитили мою семью, Максим с Полиной и Мирой переехали сюда несмотря на то, что в данный момент мой дом стал самым небезопасным местом. Поля взяла на себя роль плакальщицы и вечной причитательницы, чем хоть немного вносила жизнь в умирающее пространство, а Макс постоянно дёргал, поддавал пинки, не давая стухнуть в пустом доме.

Благодаря Максу, ремонтные работы провели в ускоренном темпе, а благодаря Полине, дети по присмотром любящей тёти. Несмотря на отёки и объёмный живот, Поля старается проводить всё время с племянниками, обнимая, целуя и отвлекая игрой. Правда, отвлекаются они неактивно, но её старания бесценны.

На утро дурдом набирает обороты. Сначала приходится разбираться со скандалом, устроенным Элеонорой на пропускном пункте, приехавшей без предупреждения с дурацкими документами, которые вполне могла подписать сама, затем создавать видимость работы и вникать в отчёты, высланные на почту.

Всё это время помощница стоит за спиной, тычет пальцем в монитор, перегибаясь при этом через плечо и раскладывая на мне грудь. Тяжелый запах ванили в её духах раздражает, наполняя воздух удушливой вонью, а прогиб в спине и неровное дыхание на ухо не оставляют вопросов, для чего она сюда припёрлась.

— Ещё раз положишь свои сиськи на меня, и их у тебя станет на две меньше, — цежу сквозь зубы, дёргая плечом и сбрасывая её телеса с себя.

— Дамир, я же из добрых побуждений, — лебезит она, хлопая ресницами и вытягивая губы. — Детям нужна мама, особенно маленькой Кирочке, а я их очень люблю, и тебя люблю. У меня получится заменить им мать.

— А с чего ты взяла, что им нужна замена матери? — пытаюсь держать себя в руках, что с трудом получается.

— Всё ещё веришь, что Вероника жива? Сомневаюсь. Она давно мертва, Дами…

Сдавливаю её глотку, отрывая от пола и впечатывая в стеллаж, от чего папки и всякая мелочёвка валится на меня. Чуть сильнее сжать пальцы и резко повернуть кисть, грязный рот шлюхи замолкнет навсегда. В её глазах застывает страх, а руки хаотично цепляют предплечье, стараясь отодрать и позволить проникнуть кислороду. Да, я не тот Дамир Авазович, которого все привыкли видеть в офисе. Своё тело, вот уже много лет, делю с жестоким зверем, не терпящем блядство, дурость и воровство.

— Через шесть часов тебя не должно быть в городе, иначе твой накаченный рот будет полировать члены моих ребят до те пор, пока не сотрётся, а после они примутся за твою задницу, — шиплю ей в лицо, не сдерживая больше себя. — После пары сотен бойцов от тебя ничего не останется. Закрой глаза, если поняла.

Она зажмуривается, поняв, куда попала и что её ждёт в случае непослушания. Отпускаю, и она валится в ноги, как куль с дерьмом. Хотя, насчёт «как» погорячился. Стою и наблюдаю за её трепыханиями и неуклюжим передвижением на четвереньках. Слишком узкая юбка ограничивает ширину шага, а высокие шпильки мешают подняться без поддержки.

— Тебя проводят и помогут собрать вещи. Не тяни. Побереги жопу и жизнь, — напутствую её на прощание и даю указания двум парням. — В городе появляться не советую. Отслежу и заставлю очень сильно пожалеть.

Когда-то моё пренебрежение и расслабленность слишком дорого обошлись, и могли обойтись ещё дороже. Сейчас я не задумываясь, убираю всё лишнее, что может принести страдание семье. Никаких поблажек, никакого снисхождения.

— Давно пора избавиться от этой шлюшки, — нарисовывается в проёме Макс. — Ника нервничает, когда девица к тебе приближается.

— С чего такие познания? — сажусь в кресло и сгребаю бумаги в стопку.

— Поля сказала. Сестрёнка жаловалась ей.

Неприятный привкус горечи появляется во рту. Что же я за мудак, совсем не замечающий волнения жены? Почему меня надо ткнуть мордой, чтобы увидел и прочувствовал свои косяки? Сколько малышке ещё платить за мою халатность?

— Куда девочку повели? — доносится из коридора голос Шахима. — Может мне отдашь? Пополню свой горем.

— Такую особь только в серпентарий заселять, — делится мнением Макс. — И желательно в отдельный террариум.

— Включи-ка, Мир, — протягивает флешку Шахим. — Кое-что показать надо.

— Надеюсь, по делу Ники? Что-то нашли? — втыкаю в разъём носитель и запускаю видео из нарезанных кадров.

— Смотри на типа слева, — заговорщически понижает громкость араб. — Видишь, характерное движение рукой, когда приглаживает волосы? А теперь смотри сюда. Пятьсот километров от города, невзрачный мужик, старенький форд и то же движение рукой. Ну и наконец самое интересное. Знаешь кто это? — отрицательно качаю головой. — Один из подручных Илхома.

— Тот, что находит и продаёт девочек в бордели? — задерживаю дыхание, боясь услышать утвердительный ответ.

— Он самый, — кивает Шахим и внимательно сканирует меня. — Этот шакал залёг на дно сразу после нападения, словно сквозь землю провалился. Дома сжёг, жён и детей спрятал, девок продал по заниженным ценам, лишь бы избавиться скорее. Создаётся ощущение, что он узнал у кого украл семью.

— Да только узнал поздно, — соглашаюсь. Вряд ли торговец людьми посмел бы залезть в мой дом и нагадить там. Кто-то очень удачно подёргал за ниточки, направив того ко мне. И самый важный вопрос КТО?

Вероника

Сорок семь узелков на верёвке, сорок семь дней в этом аду. Меня уже больше нет, чем я есть. Роба, надетая при доставке сюда, висит как балахон. Кажется, я стала тоньше в два раза, чем была. Посмотреть на себя возможности нет — страшно раздеться и попасться кому-то на глаза, но, проведя руками по рёбрам понимаю, что стиральная доска глаже.

Что заставляет двигаться и жить, работать и не падать от бессилия? Наверное вера, только с каждым пройденным днём от неё остаётся всё меньше. Она уже настолько тонка, что вот-вот лопнет и разорвётся. Может, лучше перестать есть и уйти к родителям. Тихо, скромно, во сне. Говорят, смерть от голода намного легче, чем от кнута или болезни. Ты просто слабеешь, теряешься в реальности, плывёшь в безразличие и уходишь, заснув в невесомости. Ничего нет, ничего не боишься, ни за что не переживаешь. Сердце не бьётся, душа не рвётся наружу, кровь не пульсирует в висках.

Если раньше ночное общение с Махмудом разбавляло тоску, то сейчас нет сил и желания разговаривать. Что-то началось ломаться внутри уже на тридцать первом узелке, с каждым следующим расчерчивая новые трещины.

Но это всё пустые мысли, всплывающие ночами, когда все жители моего вынужденного пристанища спокойно спят. Сорок восьмой день начинается с общей суеты. Дом гудит, как будто в него заселился улей пчёл, и у меня прибавляется работа. Куда же ещё больше? Некогда даже присесть на пять минут. Но кого волнуют проблемы рабов. Старший сын вернулся из заграничного обучения. Он гордость семьи, завидный жених, приехавший на отбор невесты. Пир горой. Собираются праздновать десять дней.

Благодаря Махмуду, мои познания языка расширились. Совсем не сложный, если только не читать и не писать, и достаточно ограничен словарным использованием в беседе. Я понимаю, что говорит Джабира, наша надсмотрщица, выдающая фронт работы и следящая за исполнением, я слышу пошлые шутки охраны и предложения зайти в казарму, до меня доносятся крики из большого дома, куда рабам ходу нет.