Вторжение Орочимару в Деревню ради мести? Замечательно, — без толики радости подумал Хирузен. Ему давно хотелось проверить, не подтолкнули ли его самого способного ученика к безумству старые друзья, которые не позволили потом устроить расследование. Даймё, в конце концов, был только «за», но дела с Кумо помешали, а потом возможность была, скорее всего, «товарищами» же и спрятана. Хирузен не мог не надеяться, что когда-то знал своего ученика. Орочимару больше всего на свете любил знания, поэтому легко было представить, что древние свитки и лаборатория заменили ему друзей. Джирайя спасался бегством от горя, как и Асума, бросив, покинув, оставив тех, кто в трудную минуту мог бы искать его плеча. Цунаде не хотела жить под тяжестью величайшего позора перед самой собой, но и не могла себя прикончить из-за маленькой Шизуне, поэтому тоже скиталась, словно злобный неприкаянный дух, не способный принять своего краха. Последний из перечня небольшого количества друзей Орочимару прыгнул в мир иной уже давно; так давно, что у его могилы даже выросло дерево, фигурально и нет. Какаши не унаследовал талант отца спасать своей дружбой отчаянных и голодных до общения тихонь. А Орочимару таким и был. Пока «официально» не сошёл с ума, разумеется.

Хирузен, получив информацию, разумеется, первым делом проверил сведения — дёрнул информаторов и шпионов, но своих, не государственных. И задал пару интересных вопросов Иноичи о том, как можно повлиять извне на сознание людей с депрессией; в конце концов, с него самого глава клана Яманака снял пару глубоких гендзюцу, таких безобидных и неочевидных, что под неземной тоской и не заметишь — ловушка для мозга касательно усталости, чтобы постоянно казалось, что не хватает сил даже в хорошую погоду и после десятичасового сна, отторжение агрессивных идей… Если учесть, что и сам Орочимару после войны оказался в неприятном психологическом состоянии, усугублённом отсутствием дружеской поддержки, к безумствам его могли аналогичным образом мягко подтолкнуть, достаточно было накинуть на него лёгкую иллюзию, чтобы размыть моральные границы по части науки. Может, оттого он и занялся перепрыгиванием из тела в тело, хотелось бы верить.

Если подумать, остальных двух учеников тоже было бы неплохо проверить на мягкие компульсии, — подумал тогда Хирузен, не озвучив эту мысль Иноичи. — Если даже я попался и не заметил, чего тогда говорить об этих непутёвых?

Через день он принял решение.

Не сказать, чтобы это далось легко; поговорить по душам было не с кем — могилы Бивако, сыновей, невестки, Кагами и Торифу ответили ему только молчанием и шумом деревьев по периметру кладбища. Оставалось только помолиться за них при тлеющих благовониях. С Асумой он не собирался советоваться — не заслужил. Джирайя по-прежнему бегал за своей сексуальной утопией, собирая информацию о границах, когда ему приспичивало. Цунаде послала бы своего старого учителя, как символ горемычного прошлого, к чёрту; кинула бы ещё пустую бутылку вдогонку. Последняя Сенджу пропивала себя так отчаянно и скрупулёзно, что даже тень Конохи послала бы её наутёк, только добавив на плечи позора.

Хирузен заранее простил себя.

А ещё через день, создав себе беспрекословное алиби, скинув с хвоста своих телохранителей через ловкое использование парочки теневых клонов под печатями, незаметно проник в дом к Митокадо Хомуре и зарезал его кунаем, смоченным изысканным змеиным ядом. Его попыталась остановить пара охранников под пустыми масками Корня, (а Данзо клялся именем Шинигами, что их распустил), но Хирузен и с ними быстро и тихо разобрался, не оставляя следов. Тела спрятал в свиток, а свиток сжёг. Как в старые-добрые времена, — только и подумал с мрачной иронией.

Хомура не ожидал ни его, ни ножа в каротидную артерию. Эмоция шока и ужаса застыла на лице бывшего друга, когда тот рухнул навзничь возле своего хвалёного трофейного кофейного столика, за которым когда-то давно гоняли чаи все ученики Сенджу Тобирамы, пихаясь локтями, обмениваясь шутками и историями. Тем не менее, Хирузен не позволил себе ни минуты ностальгии, ни слезинки, потому что мёртвые дети клана Учиха глядели на него с небес, и в крови только и чувствовалось, что их мрачное посмертное одобрение. Змеиный яд ещё лет двадцать назад подарил Орочимару на день рождения; в лучшие времена, когда команда ещё не трещала по швам, и запаха гнили не было в воздухе, ему нравилось дарить стареющему сенсею полезные ампулы, разделяя свои научные успехи.

Днём позже, когда Коноху ещё не успела охватить паника, (потому что в гости к Хомуре никто пока не успел заглянуть), Хирузен, положив спать вечным сном ещё несколько тел под безликими масками, обнаружил Кохаку в саду, между пышно цветущими лиловыми пионами, её любимыми цветами, которыми за все годы жизни Утатане не позволила себе пахнуть ровно так же, как и не позволила себе выйти замуж по любви.

— Опаздываешь, — заметила она, не обернувшись.

— Разве? — оставалось только поинтересоваться.

— Нехорошо заставлять старую женщину ждать.

— Такую ли уж старую, Кохаку.

Она хмыкнула:

— Не старее тебя, но и не моложе. — Добавила после паузы. — Здесь больше никого нет, Хирузен. Не беспокойся. Никто не собирается устраивать сцен, оправдываться, или молить о пощаде. Только сделай мне последнее одолжение: не промахнись.

Стоя к нему спиной и лицом к шумящим на ветру мохнатым ёлкам на краю сада, окружённая пышными лиловыми пионами, седая, чуть сгорбленная, она выглядела одиноко и умиротворённо, подозрительно смиренно для человека, который каким-то образом догадался о своей скорой участи.

— Тогда и у меня есть встречное одолжение… ответь старому другу, будь любезна. Почему, Кохаку?

Она хрипло усмехнулась.

— Почему. Да… да, почему же? Почему я согласилась с идеей Данзо вырезать клан Учиха, ты хочешь спросить? Это единственный грех перед тобой, который признаю сегодня. Дело огласки об Узумаки Наруто — не моих рук работа. Я была против. Более того, как ты помнишь, я пыталась получить над ним опекунство, но, как обычно, — ещё один горький смешок, — кланы возразили.

— Это даже я помню, — потому что разногласия кланов помешали и ему ходатайствовать об опекунстве над Наруто. — Почему такая судьба клану Учиха, Кохаку? Ты когда-то была матерью. Неужели невинные дети заслужили твою ярость?

— Они должны были выжить, — вздохнула Утатане. — Они должны были выжить… понимаешь?

— Не понимаю, — строго ответил Хирузен. — Изволь уточнить. И может небеса услышат твою исповедь.

С минуту она молчала. А когда заговорила, голос у неё звучал хрипло:

— Мой первенец, Хирузен. Ты помнишь моего первенца? Ты помнишь? Мертворожденного, похороненного на кладбище по всем традициям? Так вот знай: он родился живым. И его отцом был Кагами, к тому моменту уже погибший. Но ты знаком с клановой политикой Учиха тех времён, не так ли? Поскольку мы не были женаты, моего сына отобрали. Подсунули мне первого попавшегося мертворожденного, чтобы публика не задавала вопросов. Назвали его другим именем, отдали женщине, с которой Кагами хотели свести старейшины для продолжения рода — между ними не было ни любви, ни дружбы, а у нас с ним была и любовь, и дружба, и мечты… Мне даже не позволили взять команду генинов, в которой был мой ребёнок; это был единственный раз, когда я решилась готовить детей к должности чуунина… И ты не представляешь, как это по мне ударило — у меня на тот момент были уже два других сына, от других мужчин, которых при всём желании нельзя сравнить с Кагами, но потеря моего первенца так и осталась непримиримой болью. Навсегда. Окончательно и бесповоротно. Хирузен… — Кохаку выдержала долгую паузу. — Ты никогда не узнаешь, насколько сильно я ненавидела старейшин Учиха за их поступок, за моё бессилие; нельзя было ничего изменить, потому что кланы тогда имели намного больше влияния, чем сейчас; а что касается их традиций, извне не повлиять ни Хокаге, ни самому даймё. Мой сын погиб на войне, так и не узнав о своей настоящей матери. Моего внука, Шисуи, продолжали бдить, чтобы никто не заподозрил о его «нечистой» крови… Данзо обещал, что дети Учиха выживут, это было моим требованием — и он солгал, как последняя скотина… я более, чем уверена, что и смерть моего внука — его рук дело.