Сасори всего лишь ушёл из Акацуки — недоумевающе подумал Итачи.

— Мой господи-и-ин! — громко разрыдался Дейдара в полы собственного пальто. В ладони не мог, потому что они в подобных ситуациях норовили сожрать глаза.

Орочимару так, между прочим, не поминали. Но тот уполз по своим тёмным делам, а Сасори, по мнению большинства Акацуки, «добровольно сдался санитарам, потому что больше не смог выносить парадоксальность бытия». Иначе говоря, решил выйти на пенсию. Он ушёл на задание, выполнил его и выслал через своего агента заработанные накануне деньги и объяснительное письмо для Конан. В понедельник на административном собрании она с тихой торжественностью объявила, что Акасуна но Сасори решил отказаться от агрессии их мира и уйти на покой, потому что не мог так жить дальше. Пейн был недоволен — разумная реакция, поскольку организация лишилась хорошего кадра. Сама же Конан отнеслась к чужому решению с очевидным уважением. И хотя «Ангел» создавала впечатление аморфного, безэмоционального (пусть и очень-очень красивого) призрака, не было существа на свете, перед волей которого она бы прогнулась, если таковая противоречила её принципам. Именно поэтому в погоню за Сасори никто не отправился — ни рыжие марионетки Пейна, ни официальные члены организации.

Слово Конан было редким, но имело вес.

— Он был молод и полон сил! — повысил голос Кисаме. — Он был одним из лучших, одним из нас!.. Его меч был остёр и могуч!..

«Двоякие метафоры Киригакуре» — подавив тяжёлый вздох, подумал Итачи. Дейдара, громко высморкавшись, позабыв о своей ненависти к Шарингану, налил ему рюмку какой-то вонючей дряни, почти не расплескав.

— Он был опасен! Он был настолько опасен, что мы считали его верным боевым товарищем! Он был членом нашей семьи!

— Перебор, — пробормотал Какузу. И опрокинул сквозь маску ещё одну стопку. Возможно, опять с успокоительным.

— Он был членом нашей конфессии, бля! — поддержал раскрасневшийся от алкоголя Хидан. — Он видел смысл в господине Джашине! Он был ищущим!

— Так помянем же его! Да найдет его грешная душа покой! — провозгласил Кисаме.

— Кампай, — вяло отозвался Дейдара.

Они, не сговариваясь, подняли рюмки. Итачи тоже, в силу воспитанности. Хотелось по-снобски зажать нос, но это противоречило этикету товарищеских попоек, и пришлось сдержаться.

Выпили, не чокаясь.

Кисаме, довольный своим выступлением, сел. Дейдара поднялся.

— Господин был прекрасным ниндзя, да! — прогнусавил, шмыгнув заложенным носом. — Я уважал его, как… как учителя! Наставника, да! Мы с ним ни в чём не соглашались, но так многому он меня научил! И столькому не успел научить!.. Так жаль! Ужасно жаль, да!.. Помянем!

Алкоголь был быстро разлит по рюмкам, и снова выпили, не чокаясь. Пойло на вкус было как сироп от кашля, только на все случаи жизни. Итачи подавил в себе желание скривиться.

Дейдара сел. Поднялся Хидан.

— Мы живём в пиздец интересном мире! — с энтузиазмом начал. — Здесь можно всё и даже больше, хвала господину Джашину! У Сасори было всё, кроме члена и женщин, и я бы понял, уйди он к женщинам, наладив отношения со своим членом!.. В конце концов, ёпта, да кто бы не ушёл?! Господин Джашин не карает за слабость перед блядями, он относится с пониманием, потому что настоящий мужик! Но уйти вот так, потому что, видите ли, страдать ему надоело, блять, да ещё и надоело реализовывать подсознательное желание страданий других?! Пиздец! Я в искреннем ахуе! Мы… мы, вообще-то, несём на себе тяжелую миссию от вселенной! Земля хочет кричать, она исстрадалась и хочет крови, так мы даём ей и то, и другое, чтобы всякие там невинные барашки жили, как им полагается! Мы блять, ебучие ниндзя, а не ебанные — есть разница! И один из наших самых ебучих вдруг решил стать ебанным! Решил из карателя стать пиздострадателем! Это смерть! Это смерть души! Ладно бы Сасори погиб — я молился бы за него господину Джашину! Но так ведь даже не помолишься! Что мне ему сказать?! «Наш мудак не справился»?! Пиздец, — закончил, сдувшись, печально и мрачно. — Просто пиздец. Ну, не помолимся, так помянем.

Разлили. Снова выпили, не чокаясь.

Какузу не спешил вставать и говорить последние слова за почившего Акацуки.

И, в силу воспитанности, встал Итачи. Он не знал что сказать. Заострившееся на нём внимание не добавило ему ораторской смелости, но алкоголь грел горло и тянул в животе, бесплатный алкоголь, пусть и паршивый, поэтому пришлось насилу разомкнуть челюсти.

— Я, — выдал Итачи, — не знаю, что сказать. Очень жаль, — соврал, — но не осуждаю.

— Как это не осуждаешь?! — взорвался Хидан. — Что это значит, блять?!

— Он страдал, — ровно ответил Итачи, судорожно соображая, как исправить свою мысль так, чтобы Акацуки от него не отказались. Думать трезво становилось сложнее с каждой секундой, и в голове опять возник ехидный голос капитана Пса с его «никто не докажет». — И я страдаю. Мы страдаем, потому что нас принимают не за тех, кто мы есть на самом деле.

— А я думал, это господин так пошутил про «Учива», — пробормотал Дейдара, глядя раскрасневшимися глазами в свою пустую рюмку.

— Не пошутил, — нагло соврал Итачи.

Он ведь действительно прочёл «Мемуары Учиха Фугена». По-детски проревел над каждой главой. Что ужаснее, чем дальше он читал, тем крепче в нём ощущалась ненависть к отцу и старейшинам, так бездарно обрекшим клан на свою скорую смерть. Фуген, дедушка, которого Итачи никогда не знал, не только предоставил наилучшую критику эпохи молодых Деревень, но и критику кланов, которые не успевали адаптироваться к переменам. Он почти прямым текстом писал, что если таковые не решатся эволюционировать, развиваться, то их могут ожидать только смерть и забвение.

Когда с самых пелёнок в детях сеют конфликт интересов между кланом и Деревней, когда с самого детства пытаются, избегая немилости Хокаге, внедрить самые традиционные, уже не работающие старческие ценности времён Смуты в новой эпохе, когда пытаются сделать из гениев верных псов клана, неспособных критически мыслить, но и не менее верных слуг государства, когда намеренно лишают способности даже мечтать о свободе — разве можно избежать ярости и ненависти? Яманака, Акимичи, Нара, Сарутоби и многие более малочисленные кланы каким-то образом смогли адаптироваться. Учиха отказались — и гордыня стала их виселицей. Итачи, читая, мрачно решил, что если традиционные кланы, получив доступ к «Мемуарам» не воспримут книгу серьёзно, их ждёт та же участь. Хьюга, например. Если не измениться, сознательно не прогнуться под миром, вняв его новым требованиям, остаётся только вымирание — бессмысленное и беспощадное.

Итачи злился. Он не мог не злиться. Его вырастили рабом, а раб, даже рискнув освободиться, навсегда остаётся рабом. Он не знает своих желаний и своих мечт. Он хочет идти, куда велено, куда послали, куда ведут, и ему страшно сделать шаг с этой дороги, ему это немыслимо. Итачи много думал, отложив книгу, не мог не думать, какой была бы судьба Учиха, если бы реформатор Фуген не умер так рано, если бы отец тоже не родился и вырос рабом, который так боялся сбросить с себя оковы, если бы мать держалась покрепче за свою дружбу с Узумаки Кушиной. Ему хотелось верить, что было бы лучше. Что тогда ни его, ни Шисуи не ожидало бы тяжёлое детство, лишённое свободы и счастья, что остальные Учиха были бы другими…

Тогда не пришлось бы делать самый тяжёлый в жизни выбор. Тогда Итачи не ненавидел бы себя за несмываемое клеймо собственного клана, за тяжелейший грех, взятый на душу.

Он мог бы тогда, по крайней мере, возразить на некоторые требования Данзо. Остаться в Деревне. Растить детей, растить Саске, создавая новый клан Учиха из пепла старого. Но Итачи был рабом клана и Деревни, он не умел возражать — способность к этому тщательно вытаптывалась в детях с самого начала. Даже став свободным, он не обрёл это право. И это было действительно горько осознавать.

Итачи признавался себе, что если у него и была когда-то мечта — так это перестать быть Учиха, потому что это было созвучно к тому, чтобы стать свободным. Но годы спустя, он всё ещё не обрёл это право.