Чистый и ясный день разливался над Конохой, когда хоронили Шимуру Данзо. Пришло довольно мало людей, только причастные, потому что ничего не афишировалось, а оперативников Корня в срочном порядке изолировали от общества для оказания психологической помощи и реабилитации. Присутствовала команда 7 в полном составе, Третий, старшее поколение Ино-Шика-Чо, Орочимару — и всё. Дети Казекаге уже отправились домой со своими повышениями в ранге заканчивать случайный государственный переворот в пользу Темари.

Саске знал, что может сказать прощальную речь. Но с его стороны всё уже было сказано.

Там, в Лесу, когда большая часть причастных к истории наслаждалась финальным этапом экзамена, чёрная овца, с согласия Данзо, показала Саске чужую душу.

И у него не поднялась рука, не обнажился меч, не сорвалась ненависть с языка.

Какой-то год назад Саске повёл бы себя, не раздумывая. Но ему показали, он увидел своими же глазами, как сложно хвататься за добро, держаться за него, когда неведомая сила, состоящая из мрака и гнили, желает подчинить тебя своей воле. Он увидел Учиха.

Он понял, что и их чёрная тень не обошла стороной.

Трагедия, только и подумал тогда Саске, в том, что если бы выжил Фуген во время Второй войны, если бы издал свой труд, то, скорее всего… клан бы не погиб. Отец отказался от учений дедушки; из гордости ли, от давления ли — неважно. И привёл Учиха в небытие, а не к спасению. Фуген в своих мемуарах критиковал снобизм клана и нежелание мешать кровь с «простыми смертными». Защитники людей, часовые, должны хранить дистанцию от человеческой глупости, жадности, похоти, но также должны поощрять добро и учить ему. А это значит, что пусть расстояние между аристократами-ниндзя и гражданскими простолюдинами полностью убрать невозможно, (иначе мир опустится в хаос, и возникнет новое сословие богачей, только без благородных принципов), его надо преобразовать, чтобы высокие идеалы были досягаемы для всех. Гражданских из низших сословий, пришедших в мир ниндзя, надо учить доблести, порядочности, благородству, чести. Если учить этому в школах, даже деревенских, поощрять это повсеместно в детях хотя бы пять лет, то вырастет поколение в разы лучше предыдущего, а если учить этому двадцать лет, то мир изменится навсегда. Первое время «новых благородных» детей будут ждать боль и отчаяние, потому что старые уклады обернутся против них, но поскольку, по законам природы, старики умирают, то трудности, рано или поздно, обернутся радостью. Надо быть открытыми, проповедовал Фуген, тянуться к другим, притушить гордость, преобразовав её в достоинство. Папа всё делал наоборот, соглашаясь со старейшинами. А мама была слишком послушной женой. Клан Учиха, с тоской осознал Саске, всё равно бы исчез, как исчез клан не менее гордых Сенджу. Не только потому что тень так решила, но и от патологического нежелания взрослых поколений идти в ногу с временем, меняться.

Данзо почти ни о чём так не сожалел, как о гибели детей Учиха. Компульсии, только и шептал откуда-то сбоку Иноичи-сан, сколько на нём компульсий. Все делали вид, будто Яманака не вытирает с лица слёз жалости.

Саске, выброшенный из мира иллюзий чёрной овцы, прочистил горло, отказываясь думать о неидеальных родителях, которые невольно обрекли себя и всех остальных на смерть, отказываясь думать об Итачи, на котором тоже наверняка висели компульсии этой дряни, отказываясь думать о Шисуи, которому бы жить и жить, отказываясь думать о том, сколько детей и невинных клановых гражданских могли бы спастись, если бы тень была хоть чуточку слабее… Он поднял затуманенный слезами взгляд на Данзо, сидящего на коленях в ожидании своей казни. Все остальные и всё остальное будто исчезло. Остались только преступник и палач.

Саске сглотнул. Нервно облизнул губы, почему-то солёные. И выдавил из себя:

— Я не могу.

— Можешь, — не согласился Данзо. — Так нужно.

— Нет, не нужно, — голос предательски дрожал.

— Разве? У тебя есть меч, мальчик. Я ухожу добровольно. Всё честно. Это, — лицо Данзо выглядело понимающе, почти утешающе, но легче от этого не становилось, — это будет быстро. Один удар — и ты будешь свободен перед своими предками и родственниками.

— Нет, — покачал головой Саске. Вытер лицо рукой от мешающих слёз, которые всё текли и текли по щекам, застревали в горле, забивали нос. — Я… Я издам мемуары дедушки и воссоздам полицию Учиха… вот это, — его голос надломился, — вот это и есть свобода перед ними. Вот так они будут гордиться!..

Шимура Данзо тяжело вздохнул.

— Учиха, — начал было он.

— Нет, — перебил его Саске. — Нет! Ни одна смерть никого не вернёт к жизни. Нет! Так не бывает! — опять эти дурацкие слёзы. Саске шмыгнул носом. — Как вы не понимаете?! Я… мне жаль мой клан! Мне жаль маму и папу, и… и всех! И нет ни одного дня, когда мне бы их не хватало! Но вы не хотели этого, Данзо-сан.

— Моими руками было достигнуто большое зло, — парировал Шимура с тем самым достоинством самурая, готового к сеппуку. — И мне за это платить.

— А я, — да чёртовы слёзы, да сколько можно, — а я… а я так не хочу!

— Почему же? — приподнял бровь Данзо. — Ты можешь сделать это быстро, твой клинок остёр. Можешь медленно — твоё право.

— Я не могу, — хрипло ответил Саске. Отодрал от своей майки кусок ткани и громко высморкался. Шмыгнул носом. Данзо смотрел на своего палача беспристрастно. — Я не могу, — серьёзно повторил, — потому что… потому что, — слова не хотели лезть из глотки, они боялись, прятались в проглоченных слезах, но Саске заставил себя вытряхнуть их, — потому что я вас прощаю.

Залитая бледно-золотым зенитным светом лесная поляна: ясени, липы, осины, дубы, клёны, вытоптанный пятачок между высокими густыми кронами, игры света и тени — и солнечный зайчик по лицу старика-грешника, ожидавшего казнь, а получившего прощение, маленький огонёк почти детского удивления в глазу, не прикрытом бинтами.

Много лет спустя Саске поймёт, что, по меркам своего мира и своей эпохи, совершил чудо.

Когда слова покинули его, он только и чувствовал, что так будет правильно.

— Я, — медленно произнёс Данзо, — не заслуживаю.

— Это неважно, — голос Саске внезапно окреп. — Так правильно. Достойно.

Тишина повисла между ними — между стариком на коленях и мальчиком с острым мечом. Сама природа, казалось, затаила дыхание.

— Я прощаю вас, — повторил Учиха. Ему показалось, будто его ртом вынес вердикт весь клан — так звонко это прозвучало.

— А я себя — нет, — сардонически ухмыльнулся Данзо. — Дай мне твой меч, Учиха Саске. Не волнуйся. Я очищу себя сам, как считаю нужным. Овца обещала забрать мою душу — пусть так. Но раз я не имел возможности жить, как хочу, то смерть всё ещё можно выбрать. Уважь моё последнее решение.

Меч он отдал Третьему. Кажется. Саске не помнил точно.

Иноичи-сан и Чоза-сан увели его оттуда. Щёки у них были влажные, а глаза — красные. Третий, Орочимару и Шикаку-сан о чём-то ещё долго говорили с Данзо: слышались их размытые голоса, по мере того как Саске и его сопровождающие отдалялись от той поляны.

Зайцы приняли его дома, как господина. Непривычно серьёзные, выстроенные по рангу, они поклонились ему, словно вассалы, а не шуты. И Саске, сквозь пелену усталости, несмотря на обезвоживание от слёз, понял их жест. Осознал. По торжественному, печальному и гордящемуся взгляду Тошиаки всё стало ясно.

Саске, в отличие от них — много лет назад, когда зайцы вырезали кроликов — не поднял свой меч на раскаявшегося, пусть и грешника. Он возвысился и стал тем, кем они сами мечтали стать, будь у них возможность вернуться назад.

Саске смог.

После скромных похорон ноги сами привели его домой. Растерянность от чужой смерти всё ещё не покинула его. Он сжёг благовония на могилах родителей. Приготовил себе обед, но не обнаружил у себя аппетита. Сокомандники, видимо, решили дать ему пространство, как и зайцы, поэтому дома было непривычно тихо. Но не могильная тишина стояла в комнатах, как раньше; на этот раз пустые пространства отдавали спокойствием и умиротворением.