Саске не знал, куда себя деть.
Он думал пойти тренироваться, но последнее, чего хотелось, это снова взять в руки меч. Заниматься бумажной волокитой претило. Голод не брал. И Саске обнаружил себя за письменным столом с чистым листом бумаги перед глазами. Ему ведь надо было написать введение, или вступление, или пролог, или как там ещё, к мемуарам дедушки.
Саске задумчиво хмурился на пустой лист. Мысли в голове болтались комком разноцветных и разномастных ниток.
Он хотел написать, что миру категорически не хватает прощения. Что тьма, несмотря на смену эпохи, никуда не ушла; что всё ещё так много, так много боли, и гнева, и страдания, и что из этого страшного круга можно выйти, только пересилив себя, потому что есть абсолютное зло, но нет абсолютно злых людей и, в итоге, человек почти всегда ведом обстоятельствами, не осознавая этого, или не желая осознавать. Он хотел написать, что никто не учит прощать и отпускать, никто не учит жить дальше, идти вперёд, не оглядываясь назад, залечивать глубокие душевные раны или ноющие шрамы — а это важнее всего, особенно, когда ты являешься членом сословия убийц, наследником холодной стали, старых потерь. Сердце, от сочувствия и жалости к Шимуре Данзо, зайцам, собственному клану и даже к Итачи казалось тяжёлым, словно переполненный сосуд.
Саске о многом хотел бы рассказать, но нужные слова появлялись и растворялись в голове утренним туманом.
— Пишешь, Саске-кун? — вырвал из раздумий знакомый низкий голос.
В дверях кабинета стоял глава клана Акимичи с пакетом развесного чая в руках.
Ни он, ни Саске не переоделись из траурных одежд.
— Пытаюсь.
— Я принёс тебе хороший чай. Хочешь, заварю нам?
В Саске мигом проснулись полузабытые правила гостеприимства.
— Нет-нет, Чоза-сан, — чуть ли не подскочил он со стула, — вы присаживайтесь, я сейчас всё сделаю!..
— Пиши, — улыбнулся Акимичи, — всё в порядке. Нет ещё такой кухни, на которой я бы не разобрался!
— Но…
— Сочти это за заботу. Не волнуйся. Это не формальная встреча, а, скорее, дружеская, — и скрылся в дверном проёме.
Саске осторожно сел на место. Недоверчиво посмотрел на пустой лист. Повертел в руках шариковую ручку. Мысли, как назло, все куда-то делись. Что он скажет такому уважаемому человеку, как Чоза-сан, в ответ на вопрос, почему ещё ничего не написалось?
Надо было с чего-то начать.
«Я потерял свой клан, когда мне было пять лет» — медленно написал Саске. Подумал. Добавил: «тоска по невосполнимой утрате дала мне страшную жажду мести. Каждый день, каждую ночь я мечтал о жестоком суде, и рана на моём сердце не затягивалась, она кровоточила. Мне потребовалось время, чтобы понять, что ни одна смерть не восполнит мою утрату; но что одна жизнь способна принести славу и бессмертие погибшим. И я отказался от мести, чтобы не сгореть, преследуя её. Я выбрал мир, и понял, что, на самом деле, пусть мы и вынуждены по природе своей уходить в вечную тьму, остаётся наше эхо — мы не исчезаем бесследно, если после нас остаётся что-то; если есть кто-то, способный рассказать о нас».
Саске поставил точку. Побарабанил пальцами по столу.
«Учиха считают себя часовыми мира сего, потому что наши сердца — это фонари и костры. Мы — пламя, которое отгоняет ночную тьму, наполненную страхом и хаосом. Значит, если в великом ничто остаётся эхо, то мы в нём становимся звёздами. Я всё ещё жив. И память о славном клане Учиха жива и будет жить благодаря воспоминаниям и мыслям моего дедушки, Фугена. Я не собираюсь рассказывать вам, каково это, быть мной. Что хочу сделать, так это показать рукой наверх и сказать: смотри, видишь? Вот они, звёзды. Всегда были и всегда будут. Ваши, мои, свои и чужие. Ничто не уходит бесследно, оно всего лишь следует туда, куда пока не стоит торопиться. Есть надежда на встречу и есть вера, что она будет. А пока надо беречь своё пламя, чтобы светить чище и ярче. Никогда не знаешь, кого твой свет спасёт из темной чащи или болота; и уж лучше быть спасителем и спать спокойно, чем блестеть лукавым огоньком. Они все там, наверху. Они видят. Никто никуда не ушёл. Так выпрями спину, брат-часовой, сестра-часовая. И пойдём со мной. Мой дедушка поговорит с тобой, услышь его эхо.
Не бойся: я никогда не знал моего дедушки, но мне хорошо знаком его голос».
Саске отвлёк легкий стук опускаемого на стол чайника. В поле зрения появились и чашки. Чоза-сан пододвинул к себе стул и спокойно уселся на него.
— Ну как? — мягко спросил.
— Есть кое-какие мысли, — с каким-то чуждым себе смущением ответил Саске. — Взгляните.
Чоза-сан бережно взял лист бумаги и пробежался глазами по тексту.
— Это…
— Я никогда ничего не писал такого, — опустил взгляд Саске. — Наверное, не очень получилось.
— Наоборот, что ты! Лучше, чем я предполагал. Намного лучше, — вернув на своё место бумагу, глава клана Акимичи разлил чай на двоих. Воздух комнаты наполнился ароматом сенчи и лаванды.
— В Академии нас не учат убивать… не учат справляться с этим… не учат прощать… самих себя и кого-либо ещё, — сам не зная зачем, будто оправдываясь, проговорил Саске, — не учат видеть что-то и кого-то, кроме себя… слышать, слушать, вслушиваться… говорить, разговаривать… Ничему из этого нас не учат. И думать мы не умеем. Так, наверное, удобнее, да? Всем вокруг. Чтобы из заблуждающегося эгоистичного ребёнка вырос ниндзя, который только и знает, что слушаться приказов, идти за кем-то без вопросов и ответов. Но так неправильно.
Я был бы таким, — не сказал Саске.
— Преподавателей много, а настоящих учителей мало, — печально улыбнулся Чоза. Ямочки на щеках чуть дёрнули его татуировки. — А лжеучителей ещё больше. Так всегда было и всегда будет. Личная осознанность и объективность мысли никому не выгодны. Идеалисты потому и становятся жертвоприношениями тех, за кем они следуют; а кто из них доживает до сорока, тому уже всё равно. Им выдирают крылья с мясом и, если повезёт, набивают подушку будущего мягкими белоснежными наивными перьями. Твой дедушка потому и велик… Он выразил в своих мемуарах это отчаяние по полёту, украденному кланом, государством, эпохой. Он потребовал: пощадите молодых. Дайте им пожить хоть немного, дайте им помечтать, дайте им возможность поверить, что можно хоть что-то изменить… довольно доктрин, довольно чёрного и белого, лжепророков государства и оппозиции — дайте им возможность раскрыть свои глаза, чтобы не следовать слепо на бойню, — глава Акимичи тяжело и печально вздохнул. — Свободомыслие достигается образованием, которое формирует у человека критическое мышление. В стране Огня только в столичном университете на одном, по-моему, факультете этому учат, да и то только будущих служащих государственного аппарата. Не для стада это знание, понимаешь? Не для слуг, а для господ. Но мемуары Фугена это изменят. Люди всех возрастов начнут думать и задумываться. И, может, мир немного изменится.
Чоза потянулся через стол и мягко потрепал Саске по голове.
— А изменится он, — продолжил с теплом и гордостью в голосе, — потому что мальчик Учиха, потерявший всё, выбрал путь созидания, а не разрушения, хотя на его месте любой бы отомстил.
— Это всё Генма-сенсей, — покраснев, пробормотал Саске, опустив взгляд. — И без Наруто и Сакуры… кто знает. Да и те же зайцы… это пример того, до чего может довести месть. До безумия.
— Многие на твоём месте казнили бы Шимуру Данзо, — серьёзно парировал Чоза. Добавил. — Я бы, наверное, казнил. Не знаю, как жил бы потом с этим… но я бы не справился с собой. А ты смог.
— Простить можно только раскаявшихся, — серьёзно ответил Саске, пригубив чай. — Попросивших прощения. Готовых взять за свои грехи ответственность… Можно простить не сразу, конечно. Но потом, когда-нибудь, обязательно, поскольку… Не знаю. Надо. Иначе больше крови, больше ярости, ненависти… Надо же как-то выйти из этой бесконечной спирали гнева и боли, верно? Я согласен с моим дедушкой: сила порой в бездействии. Иногда надо если не простить, то отпустить. Вот и всё.