Ну да, умотать их в ничто.

Иноичи даже на войне так много не бегал, между прочим. Чего только не сделаешь ради психологического благополучия оклеветанных граждан Конохи.

Хирузен торчит мне медаль за заслуги перед отечеством, — не без вредности решил Яманака. — И премию, если я вдруг окончательно угроблю левое колено.

И хотя завтрак получился вкуснее от голода, и никакие кости не пришлось вправлять обратно, всё равно казалось, что Иноичи убежал от армии кровожадных сусликов. Его можно было выжать и повесить на верёвочку — так сильно он пропитался потом.

Уже вдоволь наевшись, он вспомнил, что большая часть компульсий, по словам чёрной овцы, была на Орочимару так давно, что даже с Анко саннин не был самим собой.

И похвалил:

— Очень хорошая тренировка! — потому что товарищей в трудную минуту надо поддерживать вне зависимости от настроения и левого колена, (которое чувствовало бы себя знатно охреневшим, если бы оно могло что-то думать).

Орочимару тихо хмыкнул в свою чашку со всё ещё теплым улуном. Тень улыбки мелькнула на его лице — и сразу же сменилась задумчивым видом. Жёлтые глаза засветились печально и глубоко несчастно.

Иноичи мысленно пнул свою сочувственность, чтобы лицо не отразило и толику жалости. Незачем вгонять человека в ещё большую тоску своей кислой физиономией. Да и эксцентричного бега с препятствиями пока хватило.

— Вот что бы ты сделал на моём месте, глава клана Яманака? — задумчиво протянул Орочимару.

С Отогакуре, марионеточным Каге которой стал саннин? С подопытными, которых пытал, оказывается, не по своей воле?

Со своим будущим?

— Не знаю, — честно ответил Иноичи, не опуская чашки с улуном. Подумал. — Я бы не отчаивался, наверное.

У Орочимару затряслись плечи от смеха.

— Вся моя жизнь, — едва выговорил он, — все мои мечты… были чудовищно искажены. Теперь я вижу их настоящую цену… А дальше что? Бросить всё и вернуться в Коноху? Я и сейчас, считай, всё бросил… прячусь здесь от мира, как рак-отшельник… Просить прощения у людей за грехи, совершённые моими руками, но не по моей воле?

— Простить можно только тех, кто попросил прощения, — ответил Иноичи. — И никак иначе.

— А моя мечта? — от улыбки на его лице хотелось не улыбнуться в ответ, а не по-мужски расплакаться. — Я помню, как гнался за ней… — жёлтые глаза затуманились воспоминаниями, — как убегал от неё… как терял, искал и находил… Это была моя мечта, но не для меня, а для Цунаде, Джирайи и даже сенсея… Скажи… разве тебе самому не хотелось победить смерть? Разве ты не пережил самую страшную в твоей жизни потерю? Ты ведь вдовец, Яманака Иноичи, — саннин покачал головой, — а ведь улыбаешься. У вас был неравный брак, помню. Но всё же. Не понимаю. Как после этого не стремиться?..

Именно мечта меня привела во тьму, — не сказал Орочимару. — И чтобы окончательно выйти оттуда, я должен отказаться от неё.

Укажи мне путь, — умолчал.

Однако Иноичи было не привыкать к чтению между строк. Он задумался с глубоким вздохом, пытаясь наложить на мысль правильные слова.

Йоко была беженкой. Она была беженкой, и для него это не имело никакого значения. Из всех возможных мечт в её груди теплилась только одна — перейти с улиц в дом, открыть свой цветочный магазин, своё личное сказочное королевство и уголок рая, где охапка маргариток была невидимым платком, чтобы вытереть слёзы, где первые нарциссы действительно вызывали улыбку на лице в пасмурный день. И розы… розы никого не ищут, они только ждут, когда память эфемерного аромата побудит ноги найти их и купить за последние деньги, чтобы великая красота выместила отчаяние из одинокой квартиры — в магазине всегда было место розам, как и любви.

Когда-то Иноичи был безразличен к цветам, когда-то они интересовали его только как ингредиенты для губительных жидкостей поинтереснее… когда-то очень и очень давно, до того как Йоко в штопанном кимоно, робко улыбаясь, не протянула ему красную астру, не за пару монет, а бесплатно — бедняки гораздо более склонны к сочувствию, чем буржуа — потому что у него на лице была написана тяжёлая, невысказанная и невыплаканная, мука. Его пасмурный мир тогда дрогнул, красная астра будто прожгла его, и какое-то сложное чувство встало комом в горле. Он посмотрел на чистую, причёсанную, бедно одетую, очевидно скромную девушку перед собой, на её робкую улыбку и сияющие чистым тёплым светом серые глаза — и это оказалось началом начал.

Как можно объяснить, что Йоко дала ему намного больше, чем себя и свои бесценные годы, пока болезнь холодным вихрем не унесла ослабевшее, и без того хрупкое, тело за собой?

Она ушла, судьба увела её в могилу за руку — это факт, Иноичи сам опустил на лакированный гроб дюжину белых роз. Однако после глубочайшего отчаяния пришло и осознание, поначалу робкое, как упавший тонкий солнечный луч сквозь тяжёлые тучи, и постепенно окрепшее, что Йоко осталась — в магазине, их маленьком рае, в Ино, хотя та мало чем походила на маму, но, самое главное, в нём самом.

Иноичи повезло познать настоящую любовь, в отличие от многих тысяч таких же искателей, в отличие от Шикаку и даже Чозы, чьё брачное благополучие потребовало больших усилий с обеих сторон. И хотя человеку свойственно быть жадным, и Иноичи жаждал физического присутствия Йоко — не было ни дня, ни ночи, чтобы невозможность этого не горчила — того, что было, и того, что осталось, оказалось для него достаточно. Тогда и разлука в сознании преобразовалась из вечной во временную, и дышать стало проще.

Ему не нравился буддизм. Война, которая длилась целую вечность, давно убедила его, что другой жизни нет и не будет — пропаганда двора даймё «на следующем кругу мы застанем расцвет страны Огня и крах врагов, а пока надо немного потерпеть» выводила его из себя до зубного скрежета. Как и жертвенная Воля Огня. Нет, Иноичи был строгим сторонником «здесь и сейчас», потому что будущее сулило только смерть, а прошлое… алкоголизм, депрессию и тоже смерть.

Деревянным синтоистским храмам он не доверял. Если эти божества так недалеко от человечества, если их так много, то где они все? Когда ниндзя Ивы вырезали храмы своих пограничных земель, чтобы граждане не соблазнялись чужой философией, хоть кто-нибудь спустился вниз, вышел из леса, из тумана, чтобы спасти своих верных преданных слуг? Он ведь был там, на пепелище, на свежей могиле старого дерева и куда более молодых костей.

Но если ни во что не верить, можно чокнуться, потому что только вера и любовь способны оттащить от настоящего краха, когда стоишь у бездны и, очарованный её пустотой и холодом, готовишься спрыгнуть. Если нет одного, но есть другое — уже неплохо. Если нет ничего…

То жизнь таких людей — печальное существование, редко несущее в себе постоянную радость.

Того же Ширануи от какой-нибудь случайной безымянной смерти под маской удерживали только его дети, яркие и упрямые, сияющие тремя тонами надежды, с большими сердцами и горящими глазами.

— Надо во что-то верить, чтобы вынести смерть и принять её, как данность, — ответил Иноичи долгую паузу спустя. — Во что-то намного большее, чем ты сам, окружающее пространство и политическая философия родины. Тогда в жизни всегда будет место свету.

— И во что же ты веришь?

— Я и сам до конца не понимаю, — мягко улыбнулся Иноичи. — Я думаю, мало кто вообще способен найти нужные слова на языке, иначе моя вера не была бы больше меня в геометрической прогрессии… а она именно такая. Некоторые ведь вообще её не находят. Шикаку, например, всё ещё в поисках. Чоза, кажется, нашел через мемуары Фугена. А твой учитель и наш Хокаге… думаю, когда встретился с тобой в лесу несколько дней назад.

Орочимару тяжело вздохнул. Сардонически ухмыльнулся.

— Дожили. Теперь и мне надо во что-то верить, а не только полагаться на науку и факты.

— Один мой племянник верит, что наш мир круглый, — брякнул Иноичи.

— Естественно, круглый, — фыркнул саннин.

— И что звёзды — это такие же миры, как наш!