— И что там написано? — в конце концов, дел у всех было невпроворот. Вряд ли Инузука решил бы прийти так поздно из-за какой-то ерунды.
— Вот об этом я и хотел поговорить, — на удивление серьёзно ответил Киба. — Видишь имя на обложке?
— Учиха, — Саске прищурился, — Фуген.
— Я навёл справки, когда прочитал, — неловко сообщил Киба, пожевав губы. — Это… наверное, правильнее сказать… в общем, мемуары твоего дедушки.
Брови Саске взметнулись вверх.
— Да-да-да! Я проверил по переписи населения через Зена. Учиха Фуген — отец твоего отца. Представляешь? И, оказывается, он вёл… ну, не столько дневники, сколько записи… о жизни, обо всём. И их было несколько, его записных книжек. Эта, я определил, вторая. А внутри есть намёки, что есть и третья. Ты слышал что-нибудь о нём? О твоём дедушке?
— Нет, — медленно ответил Саске, не отрывая взгляда от записной книжки. Чего уж тут, он практически ничего не знал о своих бабушках и дедушках. И имя «Фуген» ни о чём ему не говорило. Разве что оно было удивительно созвучно с «Фугаку».
— Знаешь, — после затянувшейся паузы сказал Киба. — Я когда читал… честно… иногда я даже плакал. И… мне не стыдно за это. Фуген-сан… будто говорил со мной. Он писал… он писал о людях, с которыми работал… о том, где в них начинаются страхи, и как эти страхи, под давлением общества, складываются в калейдоскоп ужаса и зла… о том, что он видел на войне… о бесконечном разрушении хоть чего-либо прекрасного… и он даже писал о любви. О такой любви, — взгляд Кибы затуманился, — которую мы себе даже не представляем, а она существует. Я… я не знал, что это твой дедушка сначала; показал рукопись маме, когда дочитал… и она тоже, знаешь, согласно качала головой, перелистывая, и глаза у неё были мокрые… Это она вызвала Зена, чтобы тот срочно разузнал о личности автора, потому что, по её словам, рукопись должна жить. И… в общем, когда сам прочитаешь… когда найдёшь остальные… если хочешь, клан Инузука поможет издать эти записи. Как мемуары.
Саске, не чувствуя своего тела, бережно принял записную книжку в руки, не зная, что ответить. Не зная, как реагировать.
— Мама сказала, он мыслил на поколения вперёд, — прикусил губу Киба. — И что… издай он даже только это, кто знает, может, мир стал бы получше.
— Даже так, — собственный голос доносился до Саске словно издалека.
— Даже так. Твой дедушка был выдающимся человеком. Человеком большой мысли, моя мама сказала. И… я не всё там, конечно, понял. Но из того что понял, то согласен. В общем-то, вот, — Киба поднялся на ноги. — За этим и приходил. Мы с Акамару пойдём, а то он, видишь, утомился, в капюшоне спит.
Уже в дверях Инузука обернулся.
— Ты подумай про «издать», ладно? Очень… очень жалко твой клан. А так ему будет вечная память. И если найдёшь остальные записные книжки, я бы с радостью и их прочитал. Это большая честь, знаешь. Вроде как и жизнь меня почти не била, да? А закончив читать, я почувствовал себя взрослее. Лучше. Даже немного умнее. И, если честно, это первая книга, которая мне действительно понравилась. Мне кажется… нет, я уверен… так твоего дедушку больше никогда не забудут.
Потоптался с ноги на ногу, кивнул и вышел, не обмолвившись больше ни словом, обратно в темноту ночи.
Саске смерил неожиданное сокровище в своих руках нечитаемым взглядом.
— Учиха Фуген, — прочитал вслух не без благоговения.
Когда же его не стало, что отец ни разу не назвал при младшем сыне этого имени? Каким он был, его дедушка, раз даже Киба, который, на его памяти, ничего ни разу добровольно не прочитал, остался в слезах и не постеснялся этого?..
И вдруг все трудности предстоящей операции, все трудности возрождения полиции показались далёкими и даже незначительными. Звёзды слышат, они всё-таки слышат, и покойники смотрят сверху, внимательно наблюдают — иначе жизнь не сделала бы такого бесценного подарка. Где-то там, в великом нигде и ничто, в непостижимой тьме и в непостижимом свете, Учиха одобряют нынешний путь своего наследника. Он никогда не был один. Ему не нужно было в далёком детстве бояться опустевших домов с их деревянными вздохами под тяжестью ветра. Они ушли, но остались рядом. И свидетельство тому — прорвавшийся сквозь небытие голос дедушки, имени которого Саске раньше даже не знал. И не узнал бы, не встань он на дорогу жизни посредством возрождения полиции, отказавшись от бесконечно голодной мести, рождённой из бессилия, страха и ярости.
Тяжёлое в груди и лёгкое на душе чувство вдруг переполнило Саске — к Кибе и его матери, к друзьям и сенсею, к бесконечному и вечному, к зыбкому и земному, к маме, к отцу, к дедушке. Ему показалось, что он, стоя в своём полутёмном кабинете недалеко за полночь, понял что-то удивительно важное о жизни и смерти, но слова не шли ни в голову, ни на язык; только счастливые слёзы встали в глазах. И впервые почувствовал отсутствие горечи на стенке горла, отсутствие зависти к тем, кто не потерял. Они с ним, они всегда с ним. Их только нельзя потрогать, до них разве что не дотянуться. Но голоса… голоса остались. Сколько из них вело записи? О своей жизни, о любимых рецептах, о курении трубок, или даже о секретах садоводства? Наверняка многие так делали. Остались фотографии. Осталось рукоделие. И в его силах это увековечить.
Погасив настольную лампу и покинув комнату, Саске, одухотворённый, спокойный, переполненный таинственной и незнакомой ему благодатью, медленно, словно во сне, направился в спальню.
Он собирался читать всю ночь.
Комментарий к 4. Саске
Песня про ливень относится к детским песенкам эпохи Мэйдзи (1868-1912).
Идею с зайцами навеяли зайцы с маргиналий средневековых летописей (в “Страдающем Средневековье” есть про это мемы), а ещё “Монти Пайтон и Священный Грааль”, конечно хД
========== 5. Канкуро ==========
Коноха в начале лета представлялась не более и не менее, чем раем, о котором в далёком детстве рассказывал дядя Яшамару.
Он говорил: там, куда стремятся наши души, не зыбкие вечные дюны перекатываются под бесконечным голубым горизонтом, постоянные в своём непостоянстве, не сухой шторм царапается песчинками в двери, а что-то совершенно противоположное происходит вокруг. Он говорил: рай — это оазис без начала и конца, в чьих водах плещутся диковинные существа цвета благородного серебра — рыбы — в чьих могущественных старых деревьях без устали поют всевозможные птицы, и их многоголосие не заглушить, оно постоянно, и скрытые листвой певцы чередуются между собой, меняя мелодию. Он говорил: воздух свеж, свежее, чем туманное утро в любом оазисе. Засыпаешь, убаюканный ароматом невиданных невидимых трав, цветов и деревьев, и просыпаешься от того бодрым и благословлённым. Там всегда есть вода. Она повсюду: под ногами утром и вечером, россыпью хрустальных капель на траве, в густом воздухе, периодической шалью тумана, случайным дождиком в самый глубокий ночной час, в многочисленных журчащих реках и ручьях, в стакане.
Уж не поэтому ли Суна так рьяно сражалась в прошлой войне с Конохой? Чтобы отхватить себе кусочек потерянного рая, чтобы лелеять его, как сокровище?
Может, отец перед своей гибелью от того и согласился на такую авантюру, — подумал как-то Канкуро. — Лучше смерть только у океана.
Темари за время пребывания в Конохе приноровилась стоять под душем по часу, узнав, что вода в трубах не кончается. Гаара каждую ночь сидел на подоконнике распахнутого окна их гостиничного номера, удачно расположенного на окраине города (наверняка по приказу Хокаге, который хотел облегчить тайные коммуникации), дышал свежестью и вслушивался в голоса сов. Не будь в Канкуро потребности сна, он бы тоже наслаждался птичьей песней всю ночь. Сов он никогда не слышал, а видел их и вовсе только на картинках.
Гаара в Конохе выглядел умиротворённее. Когда Темари каждое утро спрашивала у самого младшего, не видел ли он чего-нибудь интересного ночью, обычно такой… пассивно-агрессивный, опасный брат, постоянно висящий на волоске от безумства, приподнимал нечитаемую маску с лица, показывая блеск глаз от маленького чуда, которое удалось застать; и он выглядел таким невинным в такие моменты, что его хотелось даже, вопреки опасности, обнять или похлопать по плечу. И даже его тон голоса менялся, обогащаясь нотками сказителя, когда он рассказывал о том, что увидел и почувствовал.
