«Прошло уже почти полтора года после исторического постановления ЦК партии, сурово осудившего практику драматургов и театров, которые в ряде пьес создавали искаженное представление о советской жизни, изображали советских людей в уродливо‐карикатурной форме. В какой же степени новая пьеса О. Берггольц и Г. Макогоненко “У нас на земле”, поставленная Большим драматическим театром имени М. Горького, отвечает законному требованию народа – “создать яркие, полноценные в художественном отношении произведения о жизни советского общества, о советском человеке”? Драматурги и театр не справились с этой задачей»[78].
По поводу фабулы пьесы рецензент пишет:
«Авторы устами своих героев затрагивают здесь большие вопросы, но разрешают их примитивно и поверхностно.
Для передового советского человека интересы его личности и общества неотделимы. Победы социализма в нашей стране утверждаются не только в острой борьбе с внешними врагами, но и в неустанной борьбе с пережитками прошлого в сознании людей, с остатками буржуазной морали. В процессе этой борьбы вырисовывается новый тип драматических конфликтов. Характеризуются они, в частности, тем, что внутри советского общества борьба с носителями отрицательных, идущих от старого черт является в то же время борьбою за этих людей, за их социалистическое перевоспитание. Всю эту борьбу возглавляет наша великая партия, организующая и вдохновляющая роль которой не находит никакого отражения в содержании пьесы.
Как же понимают и как показывают драматурги “неделимых советских людей” и их внутренний рост?
Пожалуй, ни о ком столько не говорят в пьесе и никого столько не восхваляют, как знатную стахановку Галю Снежкову – гордость завода, всесоюзную знаменитость. Но жизнь ее, до поры до времени, не мила. По собственному признанию, она “герой поневоле, по недоразумению”. На завод Снежкова пошла лишь потому, что “личная жизнь зашла в какой-то тупик”. Очень скоро выясняется, что это за тупик: эвакуированная из блокадного Ленинграда, морально подавленная, одинокая, Галя сошлась с каким-то ничтожеством. Тот ее бросил. Она покорно перешла к его приятелю: “жить не хотелось, умирать не решалась, тянула лямку кое-как…”, пока не “оборвала”.
Выясняется, однако, что и новая жизнь, трудовая слава морального успокоения “мятущейся душе” не приносят. В ответ на слова, что, перейдя из конторы в цех, она совершила своевременный, нужный поступок, Галя с горечью замечает: “Я скоро поняла, что дело не во мне. Нужен был поступок, а не человек, то есть не весь человек”.
Личное и общественное, “человеческое» и “производственное”, как видно, наглухо разгорожены в ее сознании. Никакой, хотя бы минимальной, радости от творческого труда, патриотической воодушевленности всем, чем жил народ в военные годы, живого ощущения коллектива советских людей Галя не испытывает. Она уныло говорит о людях – “все хорошие, а одного, своего, не найти”. Но вот “свой” находится – и всё в порядке»[79].
Столь тонкие наблюдения, особенно с переходом в область идеологии, да еще и озвученные через печатный орган Ленинградского обкома и горкома ВКП(б), гарантировали обсуждение «на местах».
Кроме того, вслед за статьей, 3 февраля, именно вопросу «правильного» изображения положительных героев было посвящено специальное собрание писателей города:
«В Доме писателя имени Маяковского состоялось общее собрание ленинградских прозаиков, поэтов, драматургов и критиков. Оно было посвящено теме “Партия и образы большевиков в советской литературе”.
Во вступительном слове доктор филологических наук проф[ессор] Б. С. Мейлах сказал:
– За 30 лет своего развития советская литература создала ряд ценных произведений, показывающих роль партии в развитии нашего государства, в социалистическом строительстве. Однако здесь писателям еще предстоит создать очень многое. Тов. Мейлах отметил, что некоторые авторы изображают коммунистов, не показывая их связи с массами, вне всенародной борьбы за социализм.
Председатель Ленинградского отделения Союза советских писателей А. Прокофьев критиковал ряд произведений, упрощенно трактующих образ большевика»[80].
Но в случае с пьесой О. Ф. Берггольц и Г. П. Макогоненко произошло довольно редкое для конца 40‐х гг. событие – авторам удалось вырваться из стальных щупальцев большевистской критики. И причиной тому было совершенно исключительное положение, которое занимала Ольга Федоровна Берггольц в послевоенном Ленинграде.
Первым, кто выступил в защиту пьесы, оказался А. А. Прокофьев – глава ленинградской писательской организации. По его инициативе (по-видимому, с подачи Ольги Федоровны и при поддержке со стороны А. А. Фадеева) 19 февраля 1948 г. состоялось открытое заседание правления ЛО ССП, основным вопросом повестки дня на котором было «Обсуждение пьесы О. Берггольц и Г. Макогоненко “У нас на земле”».
В действительности на этом заседании речь шла не о самой пьесе, напечатанной в декабрьском номере «Звезды»[81], а о статье в «Ленинградской правде»; да и разговор велся не столько о драматургии, сколько о театральной критике.
Вводное слово произнес Б. Ф. Чирсков, после которого в своих выступлениях схлестнулись самые знаменитые театральные критики Лениграда – и автор статьи С. Д. Дрейден, и И. Б. Березарк, и С. Л. Цимбал[82] – все те, кто через год без разбору будут названы безродными космополитами и вычищены из советских учреждений.
Если Симон Давидович стоял на своем – выступал с политизированными обвинениями, называл пьесу пасквилем на советскую действительность и даже нападал на А. А. Прокофьева, то и Илья Борисович, и Сергей Львович выступали в защиту пьесы и ее авторов; также к стороне защиты присоединились писатели А. А. Крон, Е. Л. Шварц и др. Евгений Львович Шварц сказал тогда:
«Я не хотел вообще выступать, потому что не считаю себя на данном этапе развития достаточно оснащенным всякими теоретическими знаниями, чтобы твердо и точно разъяснить, хотя бы [Р. Р.] Сусловичу, что в пьесе хорошего и что плохого. Это даже почти невозможно, как, например, в басне Толстого, когда слепому объясняют, что такое белый цвет.
Начну издалека. Не удивляйтесь, что мы говорим о статьях. Именно такого рода статьи мешают говорить по существу. Бывало, не особенно нравится пьеса, но благодаря появлению безобразной, несправедливой статьи приходится забывать гамбургский счет и восстанавливать хотя бы приблизительно справедливость. ‹…›
Каждый раз, когда в пьесе видишь что-нибудь живое, каждый раз, когда видишь, что кто-то еще так же серьезно и так же ответственно думает над тем, как обработать и что делать с новым материалом, радуешься, как будто бы встречаешь попутчика. Мы слышали пьесу Берггольц и Макогоненко, когда она впервые читалась в БДТ, и я был обрадован самым искренним образом. Во‐первых, тем, что встретил товарищей по работе, которые столь же ответственно и с таким же трудом, как в первый раз, пробовали поднять, вскрыть и сделать доступным зрителю новый материал, который до сих пор как следует не был обработан. Делается это со всей доступной им добросовестностью и талантом. То, что было сказано, что эта пьеса поэтическая, – это немаловажно. Пьеса поэтическая от начала до конца. Вот что мне нравится, и вот почему я ее защищаю с особой яростью.
Я должен сказать, что здесь была пальба из автоматов по людям, которые нарушили правила дорожного движения. Раз поднят новый материал, то кончен вопрос о профессионализме. ‹…›
Пьеса несколько приподнята, и поэтому, несмотря на то что материал внешне реалистический, он приподнят поэтически, и естественно, что люди с гордостью говорят о своих традициях. Ложь я очень хорошо чувствую и глубоко убежден в том, что этого как раз здесь и не было. Все мы с волнением слушали эту пьесу. Ощущение времени – сегодняшнего дня и прошедшего времени, которое продолжает жить в сегодняшнем дне, с моей точки зрения, в пьесе достаточно убедительно.
Я не хотел говорить, но в некоторых случаях нужно преодолевать свое отвращение к публичным выступлениям. Я говорю “с отвращением”, потому что труднее доказать, что то, что мне понравилось, действительно хорошо, но поверьте мне – здесь нет никакого желания лишний раз столкнуться с критиком, а глубокое убеждение человека, который работает добросовестно, что это некоторый этап на том трудном пути, по которому мы все идем в меру наших сил и возможностей, и что это настоящее произведение искусства, а настоящее произведение искусства живет. А к тому, что живет, нужно относиться как к живому существу, и то убийственное отношение, которое было в статьях наших критиков, создает нездоровую атмосферу, потому что серьезного разговора не получается. Когда на ваших глазах избивают человека, то вы не занимаетесь тем, что завязываете ему галстук, а стараетесь привести в чувство.
А затем нужно поговорить о методах. Солидаризироваться со статьей Дрейдена невозможно, потому что это сплошные выкрики и окрики. Три дня после этой статьи я ходил как заржавленный, хотя ко мне она никакого отношения не имела»[83].
