К его приезду Никки уже уложили спать. Разговор с отцом продлился недолго. Оставшись в одиночестве, Адам стоял у окна и просматривал темноту долгой зимней ночи. Окончательно перестав различать чернеющие силуэты деревьев, проглядывавшие из сгустившейся синевы, он вышел через заднюю дверь на обледенелую брусчатку. Подгоняемый холодным ветром он брел в темноте, зная предстоящий путь наизусть: до старинной кованой ограды с тугой калиткой, пронзавшей слух резким жалобным скрипом заржавевших петель, стоило их растревожить. Здесь – вдали от суеты Адаму слышался малейший шорох: его разбавленная завыванием ветра мерная поступь по отполированному за века камню, хруст ледяной корки на крохотных лужах под ногами, шелест колыхавшихся ветвей плакучих ив, плетьми свесивших ветви. Шаг за шагом он приближался к намеченной цели, отмеченной черневшей в снегу могильной плитой на фамильном кладбище поместья Пэлисейдс.

Он предпочитал приходить сюда, когда по ясному ночному небу разливался холодный лунный свет, подсвечивая все вокруг бледно-синим сиянием, но и не видя не зги под затянутым небом тучами, Адам отлично помнил, что высечено на надгробие. «Шарлотта Ларссон. Любимая дочь и жена».

Стоя на фамильном кладбище возле покрытой инеем могильной плиты и докуривая последнюю, как он всегда старался думать, сигарету, Ларссон корил себя, что недостаточно часто приходил. В последние несколько лет – старался не приходить вовсе. Не выходило, как завязать с сигаретами. Холодный воздух заставил пальцы сжать прожженный фильтр, а затем выбросить подальше. Дымить над могилой той, что помогла окончательно распрощаться с дурной привычкой, виделось кощунственным, как и то, что после ее ухода из жизни Адам начал заново. Каждое возвращение – очередное напоминание, что не уберег ее от гибели, и поиски оправдания, которого и спустя восемь долгих лет не находилось.

Шарлотта Ларссон. Как много для Адама осталось заключено всего в двух словах. Раньше в них помещалась вся его жизнь. Обручальное кольцо давно перекочевало в нагрудный карман с законного места на безымянном пальце, но имя Шарлотты так и не ушло оттуда, где у обычных людей располагалось сердце. У Адама места там хватило лишь для двоих: она и Никки. Вернее: Никки и память о ней.

Лотти. Его Лотти. Вечно непохожая на привычных женщин его окружения. Недостаточно. Так Адам мог ее описать. Шарлотта Ларссон всегда оставалась недостаточно прагматичной, недостаточно настойчивой, недостаточно циничной и недостаточно расчетливой, что в итоге и погубило ее. Ее – добрую, милую, иногда чересчур наивную. Рядом с Адамом Ларссоном не место таким – чуждым и не предназначенным для их холодного ветреного города, заполненного такими же бездушными и отчасти жестокими людьми. Такими, как сам Адам. Слишком властным, слишком упрямым, слишком закрытым, слишком предусмотрительным. Ее «недостаточно» разбили в пух и прах наивные мечты о счастье обо все его «слишком». Адаму не следовало выбирать ее, а ей – оставаться с ним. Осознание пришло сквозь время, когда боль утраты утихла, изредка напоминая о себе: он, каким Адам был когда-то, ушел вместе с ней в скорбный день ее гибели восемь очень долгих лет назад.

В тот день из тяжелого сна его выдернул взволнованный голос мелкого засранца, звавшего Адама по имени. После очередного треклятого: «Адам!», пронзавшего мозг, Ларссон попытался встать, но не смог. Тело не слушалось, голова трещала, во рту ощущался привкус лекарств. Продрав глаза, он обнаружил себя на койке больничной палаты, и, обеспокоившись, пытаться восстановить в памяти события, что привели его сюда. В призывах сохранять спокойствие и не нервничать несносный говнюк выглядел чересчур собранным и серьезным, что очень настораживало. Разгоняя удары отбойных молотков в голове, Адам получил прояснения в воспоминаниях: яркий свет фар, бивший по глазам, сильный удар, скрежет металла – последнее, что ему довелось увидеть перед пробуждением.

Затем навались понимание, с ним пришли страх и ужас, вырвавшиеся в гневных воплях брату с требованием сообщить о жене. Собственные крики разрывали голову, будто отражаясь эхом от черепной коробки. Слушая, Лиам лишь виновато отводил глаза. Тогда первый раз за жизнь Адам видел, как истеричный мелкий нервничал, старательно изображая спокойствие. Скомкано и запинаясь, Ли сообщил об аварии, не поднимая глаз от пола. Что-то о влетевшей в пассажирскую дверь встречке, и как Адама вынули из машины. «Мне очень жаль», – сорвавшимся от подступившегося к горлу кома голосом, резюмировал Лиам.

Смысл его слов доходил медленно. Адам отказывался им верить и не мог произнести внятно ни слова. Стены больничной палаты завертелись перед глазами. Боль в груди зажала в тиски. Он не мог сделать ни единого вдоха. Душили слезы обиды, и чувство, что ничего уже не исправить. Перед поездкой в поместье они с Шарлоттой повздорили. Адам был зол. Очень зол, но все же сел за руль, и с опозданием понимал, что зря. «Это моя вина?» – спрашивал он тогда больше у себя, чем у Лиама. Младший снова несвязно лепил о водителе, вылетевшем на встречку. Рассказывал о Шарлотте, шесть часов пролежавшей на операционном столе, но Адам уже не слушал. «Это моя вина», – укрепилось в его сознании на всю оставшуюся жизнь.

Он еще долго стоял и смотрел на покрытое сизым инеем надгробье, мерцавшее мелкими искрами в едва пробивавшемся сквозь облака лунном свете. Спустя время боль от утраты утихла, но Адам никак не мог вспомнить события той ночи. Водитель врезавшейся машины ехал с невысокой скоростью и абсолютно трезвый. Имел двадцатилетний опыт вождения и вылетел на встречную полосу без видимых причин… Для Адама картина не складывалась и стала его вечным кошмаром наяву. Он помнил ссору из-за работы, помнил, как резко разговаривал с Лотти, помнил, как все сильнее и сильнее выжимал педаль газа, загоняя злость глубже внутрь себя. Адам помнил все, кроме самого момента столкновения. Возможно, сам он не справился с управлением, зацепил обочину, и их Форд развернуло… Как итог: ехавший навстречу водитель влетел в пассажирскую дверь машины Ларссонов.

«Это моя вина», – внутри Адама на протяжении восьми лет набатом бил колокол. Отец сказал тогда, такое могло случиться с каждым, но сомнения не отпускали Ларссона даже сейчас. Со дня смерти Шарлотты он запрятал человека по имени Адам Грегори Ларссон так глубоко, что порой не верил, что он когда-то существовал. Стал тем, кого интересовала только работа, превратившись в озлобленное и циничное подобие самого себя. Пропадал в офисе днями и ночами. Контракты, командировки, договора… Когда один адский круг заканчивался – начинался следующий.

На пороге отмеренной четверти века Адам впервые столкнулся лицом к лицу со смертью. Она, как водится, не уведомила о своем приходе. Внезапно встретившись на пути, попросила подбросить автостопом, но так и не поехала с Адамом до конца.

Солнце медленно поднималось над заливом и лениво тянулось над горизонтом. Небо на востоке полыхало алым, подобно огням автострады сегодняшней ночью. Лучи, исходившие от огненного диска, подбирались все ближе к берегу, осторожно касаясь их светом и превращая мир вокруг в картину импрессиониста, состоящую исключительно из бордовых и красных оттенков. Палитру словно составил истинный безумец. Лиам стоял на бетонном пирсе, задыхаясь от тяжёлого воздуха, насквозь пропитанного запахом железа и соли, что душили в попытках вдохнуть тяжёлый морской воздух глубже. Зимнее Солнце не принесло с собой тепла, за что стоит остаться ему бесконечно благодарным. Только ветер позволял дышать полной грудью, наблюдая представшее перед глазами.

С рассветом в мир возвращались краски, начиная с оттенков алого, и, кажется, забыв о существовании иных цветов. Чёрные лужи на сером бетоне превратились в темно-вишневые, а от удушливого запаха крови к горлу подкатывала тошнота. Солнце поднималось выше, цвета становились ярче и отчетливее, но оттенки в цветовой гамме оставались прежними. Лиам внимательно осмотрелся вокруг и видел только абсолютно серое, с размазанными пятнами багряно-красного.