За его спиной, потупив взгляд, стояла девушка, как две капли воды, похожая на Амину.

– Познакомься. Это Мила Омаева, моя невеста.

– Там-тара-там, тара-там! Тьфу, – сплюнул в сердцах Петро. – Вот прицепился мотивчик!

– Ты чего ругаешься? – поинтересовалась Полина, поставив на крыльцо ведро, доверху наполненное огурцами.

– Да вот, как втемяшится что-то в голову, так никак не отвяжется.

– Урожай нынче на огурцы богатый. Банки из сарайки неси! Крутить будем, – словно не слыша мужа, приказала она. – Да не забудь доску в бане прибить. Там гвоздь ржавый торчит, я намедни поранилась.

Взяв коробку с гвоздями, Петро отправился выполнять поручение жены. Не успел он ещё размахнуться молотком, как о себе напомнил прежний мотив.

– Да что же за напасть такая?! Откуда он взялся?

Вдруг под сердцем резко ёкнуло. И он вспомнил эту песню, бородатого бандита и совсем юную чеченскую красавицу с миндалевидными глазами, спасшую их группу тогда, в первую… двадцать шесть лет назад.

Пётр Харченко служил срочную в спецназе. Стояла весна тысяча девятьсот девяносто пятого года. В Чечне вовсю полыхала война. Командир батальона, где служил Пётр, получил информацию, что к одному из близлежащих сёл подтянулись боевики. Их отделению приказали проверить достоверность полученных сведений. Дождавшись вечера, группа из десяти человек скрытно подошли к селению. Оказавшись в начале улицы, бойцы быстро развернулись в боевой порядок и стали медленно продвигаться вперёд. Сгущались сумерки.

– Странная тишина, словно все вымерли, – прошептал Витька Радченко.

– Здесь они. За нами следят, – только успел ответить Пётр, как зазвенели первые выстрелы. Пули просвистели над головами спецназовцев. Стрельба велась из окон саманного дома в метрах тридцати от бойцов.

– Отходим! – приказал командир отряда Саня Петров.

Зазвучали новые выстрелы с конца улицы, отрезающие путь к отходу.

– В кольцо берут! Живыми хотят взять. Слушай мою команду! Уходим через дворы и огороды.

Отстреливаясь, они вломились в первый попавшийся двор и, перемахнув через изгородь, оказались на другом подворье. Их искали, звучала беспорядочная стрельба и окрики дудаевских боевиков. В одном из дворов Пётр присел на краю канавы, чтобы перезарядить магазины и вдруг услышал в метрах в двадцати от себя зловещий смех, переходящий в ритмичный мотив: «Там-тара-там, тара-там!» В него целился из «шайтан-трубы» бородач в чёрном одеянии. Он что-то прокричал на арабском языке и выстрелил. Пётр кувыркнулся через спину в канаву. Граната, ударила в её стену, осыпав его землёю и камнями. «Ну всё, конец мне пришёл! Сейчас в меня пальнёт», – только успел подумать, как увидел, что наёмник, оскалясь, стал медленно оседать. В его шее торчал нож, воткнутый по самую рукоять, а за спиной бандита он увидел хрупкую чеченскую девушку. Она приложила палец к губам и позвала его за собой.

– Хасан злой человек! Он убил моего брата. Собирай своих, я выведу вас за село.

Она торопилась. Прячась за деревьями, привела группу к подвалу.

– Ничего не бойтесь, – прошептала девушка. Оглядевшись по сторонам, зашла сама и, впустив бойцов, закрыла на задвижку дверь. Ловким движением зажгла керосиновую лампу и попросила отодвинуть бочку с какими-то солениями. Под бочкой оказался лаз. Сдвинув крышку, она первой спустилась по земляным ступеням в тёмную яму.

– Торопитесь! Здесь подземный ход. Его отец с братом вырыли, когда война на нашей земле началась. Он ведёт во двор моей тёти, а там рукой подать до оврага. По нему вы уйдёте.

– А ты? Тебя же убьют!

– Я знаю, где спрятаться. И скоро ваши придут. Этих – здесь человек тридцать. В основном все пришлые. Держат селян в страхе.

– А Хасан за что убил брата? – спросил Пётр.

– Они пытались село отстоять.

– А зовут-то тебя как?

– Забудьте обо мне, если желаете мне добра. Так будет лучше.

Шли они недолго. Девушка остановилась и прислушалась.

– Я выйду первой. Уберу дрова, закрывающие выход. А теперь давайте прощаться, – и она тут же исчезла в узком земляном проёме…

Вскоре селение освободили от боевиков. Часть их убили, других взяли в плен и отправили в Москву, некоторые смогли скрыться. Пётр осторожно пытался найти девушку, спасшую ему и его товарищам жизни, но попытка не увенчалась успехом. А когда бригада, выполнив свои задачи, уходила из села, он услышал знакомый голос. Девушка пела красивую чеченскую песню:

Хаза ю ламанца буьйса,

Батто стиглахь нека до,

Ойла ю тоелла тховса,

Безам кийрахь ийбало…

Он понял, что пела она для них. Её прощальная песня…

Пётр так и сидел с молотком в руках, когда в баню зашла жена.

– Зову тебя, зову, а ты не откликаешься. Банки пора закручивать. Я рассол сварила, заливать нужно. – Она внимательно посмотрела на мужа. – Что с тобой?

– Ничего, Полинушка! Песню вспомнил. Но это уже немного другой мотив.

И он запел тихо и нежно:

Ночь светла над горной грядою,

По небу плывёт свет луны.

Пленены мы сладкой мечтою,

В сердце пламя, пламя любви…[1]

Полина прижалась к плечу мужа. Обнявшись, они ещё долго сидели в старой бане. Каждый думал о своём.

Пространство светилось оттенками радуги: светилось, сияло, переливалось, дышало… Оленька смотрела ввысь, чувство восторга наполняло до кончиков пальцев: сверху тоненькая верёвочка свешивалась прямо к её рукам. Огромный розовый воздушный шар рвался, метался, стремился вверх, и только верёвочка, зацепившись за ветку цветущей вишни, удерживала.

– Тьфу, какая гадость! – резкий голос вывел Оленьку из райского блаженства.

– Ку-ку, ку-ку, – подытожили настенные часы, доставшиеся молодой девушке вместе с двухкомнатной квартирой после смерти бабушки.

– Что за мерзость?! Как ты можешь… – Эмма Эрнестовна нарисовалась в дверном проёме, размахивая перед собой зубной щёткой.

– Да что такое? – сладко потягиваясь, бормотала Оленька, зацепившись одним глазком за воздушный шар из сновидений, а вторым, щурясь, смотрела на смешные пузыри вокруг кривившихся узких губ. Спохватилась, вскочила, послушно поспешила вслед свекрови.

– Я спрашиваю, что это?! – Эмма Эрнестовна, согнув указательный палец крючком, возбуждённо стучала костяшкой о край раковины.

Наивно улыбаясь, Оленька в недоумении тёрла кулачками глаза, сладко зевала и потягивалась. В плюшевой пижаме было так уютно и совсем не хотелось выходить за пределы комфорта. Зачем портить себе настроение из-за какой-то ерунды. Она отлучилась и вернулась в ванную комнату с губкой для мытья посуды. Но тут свекровь издала истошный вопль, лицо перекосило, как от зубной боли: с пальца свисала жёлтая слизь.

– Я всё уберу, Эмма Эрнестовна, ну успокойтесь. Ну, торопился Виталик, не заметил, с кем не бывает? – оправдывалась невестка, пытаясь сгладить обстановку.

– Да что за спешка такая! – всё больше раздражалась свекровь: разве ты не видишь: это же гной, самый настоящий! Значит, у сына моего – гайморит, а он на работу поехал? А ты в постельке нежишься, бока отлёживаешь. А если это – ковид?

– Ох! – Эмма Эрнестовна села на край ванны и схватилась за грудь.

Оленька побежала на кухню, плеснула корвалола в стакан воды, подумала секунду, добавила «Капли Зеленина» и вернулась. Свекровь залпом выпила и впала в оцепенение.

– Вам лучше? – мягкий голос невестки шёл откуда-то сверху: как вы себя чувствуете?

Множество ярких лампочек с навесного потолка слепили, свет просвечивал светло-русые волосы, образуя ореол вокруг головы Оленьки, силуэт её слегка расплывался…

– Может, скорую вызвать?

– Нет… не надо, мне лучше… прилечь бы…

До дивана они шли очень медленно. Оленька поддерживала свекровь за талию, а другой рукой согревала её холодную маленькую кисть. Эмма Эрнестовна молчала… вдруг захотелось прижаться, довериться этой молоденькой дурнушке, забыться в призывной теплоте, забыть тревогу, боль за сына непутёвого. Тридцать лет детине, а куда он без мамки? Без мамки – никуда! Привык, чтобы всё ему на блюдечке, чтобы за ним ухаживали, обслуживали, убирали. В тридцать лет третий раз женился… неизвестно на ком, непонятно зачем…