У массивных деревянных дверей на инвалидной коляске восседал заросший щетиной по самые глаза Валька Костыль, выдающий себя за воина-интернационалиста. Для большей убедительности и сострадания, он закатал брючную штанину выше грязного жёлтого колена, демонстрируя отвратительный металлический протез.

Маленькие, как пуговички глазки на опухшем, почерневшем от солнца лице инвалида-колясочника переполняла тоска, боль и обида на весь мир.

Софья слышала, что после смерти матери Валька крепко запил, потерял человеческий облик, превратившись в животное. Как-то за уборку снега с крыши магазина владелец торговой точки расплатился с ним двумя бутылками водки. Валька, словно впервые дорвавшийся до спиртного, тут же их оприходовал, практически без закуски, если не считать бутерброда с колбасой, что сунул бизнесмен. Водка оказалась палёной, и минут через пять, не в силах побороть навалившуюся каменной глыбой дремоту, Валька рухнул в искрящийся на солнце снег.

Мороз в тот день был градусов под тридцать, настоящий крещенский мороз, а на Вальке только куртка-пурга, затёртый до дыр свитер, хлопчатобумажные брюки и армейские ботинки.

На Валькино счастье, мимо проезжал новенький УАЗ патрульно-постовой службы. Полицейские не поленились, вытащили парня из сугроба и доставили в больницу.

В приёмном покое дежурил молодой, подающий большие надежды доктор, кропающий диссертацию «Ампутация конечностей при обморожении».

Неплохой хирург, умело совмещающий теорию с практикой, а профессию с наукой. Вот, только из-за недостатка примеров с обморожениями, исследование продвигалась черепашьими шагами. Увидев Вальку, соискатель научной степени чуть не запрыгал от радости, но лишать бесчувственного пациента обеих ног побоялся Бога, для научного эксперимента было достаточно одной.

Выписавшись из больницы, Валька возненавидел весь белый свет.

Дай ему волю, он бы, не раздумывая, прикончил рыжего веснушчатого хирурга, оттяпавшего ногу. Следом за ним отправил бы гореть в аду хозяина магазина, расплатившегося суррогатной водкой. Валька хорошо запомнил его похожее на репу лицо с маленьким рыбьим ртом. Отвратительный тип.

А за компанию поубивал бы всех отирающихся возле церкви стариков, что, несмотря на пенсию, стоят с протянутой рукой.

Но отец Александр, настоятель храма, двухметровый батюшка с похожей на паклю рыжей бородой и густыми чёрными бровями, предупредил, чтобы Валька руки не распускал. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное», – сказал как-то отец Александр, и Валька смирился с небывалым наплывом нищих.

Сверкает в брошенной Валькой на землю солдатской фуражке со сломанным козырьком пока только мелочь, ни одной купюры, а то бы его боевая подруга уже давно сгоняла в соседний «Магнит» за пивом.

Бледнолицая тонкогубая девица в чёрном платье и стоптанных, без шнурков кроссовках на босу ногу, мелко подрагивая с бодуна, словно тень прячется за Валькиной спиной. Говорят, что девушка больная на голову. Чуть что не по ней – дерётся, кусается, как-то прямо в церкви чуть не загрызла своими острыми зубами бабушку, сделавшую замечание за непокрытую голову.

Софья предпочитает держаться от таких соседей на расстоянии.

В стороне от «сладкой парочки» торчит похожий на согнутый гвоздь дед с трясущейся головой.

Час назад этот Хоттабыч прятался за кустами акации, в тени деревьев, а тут сообразил, что пора выбираться, иначе останешься без рубля. Вытянув корявую, как высохшая ветка, руку, дедуля с проворством мальчишки-пятиклассника стал подскакивать к богомольным старушкам за милостыней, а те от него шарахаются, как от нечистой силы, и денег не дают.

Ещё одна достопримечательность – худощавая, длинноносая дамочка неопределенных лет по прозвищу Нина Нота. Выпрашивая милостыню, она мелодично звенит монетками в большой алюминиевой кружке: давит на жалость и сострадание.

Про Нину рассказывали, что в молодости она числилась солисткой филармонического оркестра, исполняла песни советских композиторов – отсюда и прилипшее впоследствии прозвище.

Когда оркестр развалился, словно выброшенный на свалку контрабас, Нота, в ту пору яркая крашеная блондинка, подрабатывала в ларьке у кавказцев. Торговала овощами, окружив себя постоянными покупателями из числа живущих поблизости стариков. Первое время трудилась честно, но, почувствовав вкус лёгких денег, стала химичить с весами, мудрить со сдачей – и с рынка её погнали.

Другой работы найти не получилось, и чтобы не помереть с голоду, Нота стала клянчить деньги у туристов, приезжающих в город поглазеть на старинные храмы и монастыри.

Для иностранцев колоритная мадам в фетровой шляпке с алюминиевой кружкой, воющая себе под нос что-то непереводимое – экзотика! Круче русских медведей, водки и балалаек!

Бросив в кружку, как в автомат с пепси-колой, карманную мелочь, туристы щёлкают Нину на фотокамеры и телефоны, словно распушившего перья павлина. А та и рада. Только вместо былых песенок про то, как хорошо в стране советской жить, словно заигранная пластинка, тянет: «Подайте Христа ради на пропитание! Не дайте умереть с голоду!» И подают. Кидают даже металлические евро, которые Нота обменивает у торгующего на рынке восточными сладостями Магомеда на наши «деревянные» рубли.

Всё это Софья прекрасно знает и, заметив приближающуюся к храму группу итальянцев, чтобы не попасть в объективы папарацци, перебирается на местный Арбат, как и везде, давно оккупированный банками, ювелирными салонами и дорогими бутиками.

Экскурсоводы по выложенной тротуарной плиткой пешеходной улочке туристов не водят – поскольку для них это занятие бесперспективное. Обгоняя конкурентов, они тащат подопечных к сувенирным лавкам, владельцы которых им слегка приплачивают, а затем ведут на дегустацию пирожков с яблоками в соседнюю блинную, где гидов бесплатно кормят.

Возле ювелирного магазина, словно мальчик-часовой из рассказа Пантелеева «Честное слово», дежурит баба Клава, коренастая женщина средних лет, чем-то смахивающая на цыганку.

На самом деле она никакая не баба Клава, и не цыганка, хотя в её гладком смуглом лице и угадывается что-то нерусское. У магазина она стоит с советских времен, словно по прописке, и никто её не гонит, потому что для горожан баба Клава – спасательный круг! Если кому-то срочно требуется продать обручальное колечко, золотые серёжки или цепочку, то за грамм золота баба Клава платит дороже, чем в ломбарде. Не на много, конечно, рублей на сто – двести, всё зависит от пробы, но в итоге сумма получается ощутимая.

Однажды из спортивного интереса Софья подошла к Клаве, чтобы та оценила её валявшийся без толку золотой кулон «Клеопатра», купленный в Каире. Повертев изделие в руках, посмотрев через складную лупу клеймо, скупщица по телефону перекинулась с кем-то двумя-тремя фразами на тарабарском языке и озвучила свой вердикт, что египетское золото – никакое!

«Оно здесь не котируется», – сочувствующе заметила она, и как бы из жалости предложила какие-то очень смешные деньги.

Софья спрятала кулон в сумочку – на этом они и расстались!

Почтительно кивнув бабе Клаве, как давней знакомой, Софья прошла к отделению Сбербанка, где всегда многолюдно. Там деньги, там чаще подают.

Но бывает и облом. Заметив на мониторе нищих, банковские секьюрити выбираются на улицу и гонят их в шею.

Больше других лютует лысый в годах отставник. Софья запомнила его мёртвую хватку – синяк на плече не сходил неделю.

Если отставника нет, можно спокойно постоять у входа, пока его сонные коллеги раскачаются.

Вынув из сумки картонку со словами о помощи, Софья тяжело вздохнула и приняла страдальческий вид. Чтобы войти в образ, она, как всегда, задалась мыслями о несправедливом устройстве мира, где одни, словно в тёплом море купаются в роскоши, а другие, как в грязной луже, барахтаются в нищете.

Она всматривалась в лица проходящих людей, пытаясь понять, богаты они или бедны. Если во взглядах молодёжи ещё угадывался какой-то оптимизм, то у пожилых людей не чувствовалось совершенно никакой радости, только забота и усталость. Но именно старики останавливались и вчитывались в картонку. Подавали редко, в основном рублёвой мелочью.