– Мы-ы-ы-у-ы-у-у-ы-у-у-у…

– Не трогай, мамутку, паскуда… не смей против нее внука настраивать, нехристь!!!

– Папа, а почему в вагоне так сильно пахнет какашками?

Последний вопрос остался без ответа. Запах тещиной утробы и вконец обленившаяся жена, потолстевшая после родов и так и не скинувшая лишнее, да и мысли о ненавистной работе, не говоря уже обо всех этих скандалах, окончательно доконали Сизифа. Ванюша был единственной отдушиной. Отец возлагал на него большие надежды.

Сизиф вперился в розовое, опостылевшее до чертиков ухо отвернувшейся супруги – если бы его кто-то увидел в эту минуту со стороны, то случайному свидетелю могло бы показаться, что Сизиф с трудом сдерживается, дабы не рвануться и не укусить женщину за ухо, чтобы вцепиться в него зубами, как в селедку, и теребить-теребить-теребить: с хрустом почавкивая и мурлыча.

В вагоне пахло сухомяткой, сладкими духами, говном и мещанством. Сизиф смотрел в окно и не понимал, «как», а главное «зачем» он оказался в этом страшном, Богом забытом и в ус-мерть, что называется, «в три жопы» засранном месте – какая-то обезбоженная круговерть – сплошное недоразумение… Но вот Ванюша покачнулся на коленке и своей драгоценной тяжестью внушил отцу, что по существу, все не так уж и плохо.

Сизиф поцеловал мальчугана в лоб и улыбнулся.

На станции вошла невинная девочка в розовой курточке, все с теми же белыми бантиками в косичках, все с тем же томиком Бориса Виана «Я приду плюнуть на ваши могилы», вся та же загадочная улыбка и рукоять ножа из кармана.

Марк сейчас с трудом бы мог вспомнить, как давно он угодил официантом сюда – в этот паршивый, фешенебельный ресторан в одной из высоток «Москва-Сити». Два больших аквариума на всю стену: в одном среди пузырьков и декоративных водорослей мельтешат разноцветные рыбы, в другом – царапает гладкую гальку клешнями камчатский краб. Подсветка окрашивает воду в теплые полутона. Среди деревянных столиков суетятся осанистые официанты. Юркие лакеи выносят из кухни тарелки, ловко уложенные на одной руке – тщательно оформленные закуски, пряные деликатесы и салаты, похожие на икебаны.

Гостей пришло немного, больше всего работы досталось двум «старичкам» – Белицкому и Зырянову, обслуживающим банкет. Остальные с завистью косились на уставленный тарелками и бутылками стол – с растущим средним чеком, увеличивался и лакейский гонорар – чаевые. В зону Марка Громова сел только один гость и все никак не мог решить, что будет заказывать. Марк без дела стоял рядом с барной стойкой – оперся спиной на мраморную колонну, перемывал в голове косточки этим самым «старичкам».

Из всего персонала он всегда выделял Белицкого и Зырянова, ему по-своему нравилась (если это слово здесь употребимо) в них какая-та особая холуйская целостность и законченность. Оба лакея отличались свойственной им одним вальяжной дебелостью и сытостью, однако при этом они умудрялись быть расторопнее самых угодливых молодых официантиков. С состоятельными гостями «старички» держались со сдержанным обожанием и подчеркнутой корректностью, с теми же «нищебродами» или «христарадниками», как их иногда шуточно здесь именовали, которые приходили в слишком дорогое для них заведение, принимаясь дико экономить, Зырянов и Белицкий особенно не церемонились. Однако, унижая гостей второй категории, они делали это крайне утонченно и благопристойно, поэтому гостю, собственно, не к чему было придраться, и зачастую он даже и не понимал, что его бьют по щам и штопают лакейским каблуком так беспощадно, что хоть святых выноси. В способности старичков-лакеев выделывать своими языками сложные риторические пируэты было что-то адвокатски-иезуитское. Имелись, между прочим, и исключения. Один из завсегдатаев ресторана Николай Степанович, которого официанты прозвали «Миколка-сто рублев» – душа компании и, что называется, любитель женского полу, будучи достаточно весомой фигурой в торгово-развлекательном бизнесе, часто приходил в заведение с очередной своей содержанкой, которую он, вследствие давно уже изнемогшей мужской силы, редко когда пользовал по прямому назначению, а только «надевал на себя для форсу» и рассматривал, то есть чисто платонически осязал, немощно щупал, короче говоря, инерционно прилеплялся, как междометие, потому что до сих пор хочется, но уже не можется-не можется. Этот самый Миколка мог совершенно без счета прокутить здесь очень даже пышные суммы, но всегда, будто по стойкому нравственному убеждению, неотречимо и твердо, он оставлял на чай только сто рублей – стабильных и непоколебимых, как японская йена, сто вишнево-пепельных рублей с квадригой Аполлона и Большим театром на своем прямоугольном брюхе. Белицкий и Зырянов, при всем желании унизить и вежливо отрихтовать лысеющего щеголя и импотентного волокиту Ми-колку, все-таки ограничивались в отношении него лишь презрительно-предупредительными взглядами и жиденькой улыбочкой, опасаясь заходить дальше, так как за нечаянную обиду таких выгодных постояльцев управляющий рестораном мог оторвать и голову, и другое что прочее, поэтому умудренные лакейскими летами «старички» лишь отделывались от нежелательного гостя, сплавляя его на «халдеев-новобранцев». Остальных же экономщиков они жарили честь по чести, виртуозно, отменно так шинковали и мордоворотили (драли брезгливо, но со вкусом), щипали, как гусей, и шворили с беспощадной вежливостью, натягивали, как в наволочку в бога душу мать, в ребра, печенку и селезенку – всегда с официозной улыбочкой, всегда на «вы», глядя чаще всего не в глаза, а в переносицу гостя.

Марк Громов так не умел, впрочем, учиться этому искусству он и не собирался, ибо брезговал как всеми официантскими штучками, так и самым местом, куда угодил в силу временных финансовых трудностей. Будучи художником, Марк очень страдал из-за того, что вынужден носить унизительный фартук и эту совершенно плебейскую бабочку. Тем удивительнее было ему наблюдать за тем, как демонстрируют чувство собственного достоинства Белицкий и Зырянов – редкий монарх носил свою корону с такой торжественной грацией, с какой эти двое таскают на себе лакейскую шкуру.

Эдвард Мунк страдал от галлюцинаций и мании преследования, Врубель сошел с ума, измученный Ван Гог прострелил себе грудак из револьвера, поздние Гоголь с Толстым – навязчивые проповедники… вызывали усмешки и недоумение, Микеланджело – восторженный аскет, Кафка – целомудренный неврастеник; Бодлер – изломанный красотой сифилитик… помешательство, страхи, паранойя, петли на шею, передозировка, галлюцинации, простреленные виски, депрессии, робость, оголенные провода рефлексов-нервов-переломанных костей-противоречий – короткое замыкание – фортификация ужаса – а эти пустышки смотрят непоколебимыми фараонами, неотразимыми и гармоничными, как розы, симметричные, как Тадж-Махал: нарисованные на картинке полубоги, отказавшиеся от своего пантеона ради подноса и чаевых… такое ощущение, что лакейство для них лишь разнообразие досуга, как лупанарий для Мессалины, а вне ресторана они, по меньшей мере, правят империями, почесывают глобус заместо яиц и переставляют материки…

Скучающим взглядом Марк смотрел в ресторанную залу, косился в натертую прозрачность стеклянных стен: за ними дефилировали нарядные покупатели торгового центра, в котором находилось заведение.

В каждом ресторане есть хотя бы один официант – оправдание своей профессии – пятьдесят содомских праведников – треклятая совесть, нанятая на почасовую оплату девочка с гонореей и целомудренными косичками: цветные резиночки, клетчатый фартук, очочки отличницы и тщательно уложенные канатики волос, по мановению мизинца раздвинутые ноги замызганной розовой щели – хрю-хрю… жух-жух, пузырящийся клич сливного бочка, органный, трубный клич сантехники – брюшная увертюра… этот один, реже несколько человек почти не крадут, доедают в посудомойке только самые изысканные объедки гостей, доносят на коллег лишь в самых исключительных случаях, не частят шушукаться со сладострастно-ядовитым брюзжанием слюны, а когда берутся за это, то без удовольствия… то есть почти насильственно, с трудом одолевая свои безукоризненные, сложнейшие нравственные категории, рожденные сердечной «бицепсой», похожей на инкубаторную селезенку… короче говоря, настоящие исихасты… прожженные назореи шестого разряда – к мертвечинке не прикосашеся, волос не остряжеши, девчин не щупавши и не лобызавши, с мужчинами не возлежаши, и да не преткнеши о камень ноги свои, и не убоишися от сряща и беса полуденнаго… черных поясов и десятых данов пустынники, генеральские чины-эполеты на покатых плечах и в высоких челах, обузданные чресла, одухотворенные мошонки… «жи-ши» пиши с буквой «и»… Мать честная, святые угодники, Аполлона Бельведерского за мочку уха, да они просто няшки – могут иногда даже не лгать в глаза… в глаза-в глаза мне смотри, сукин сын… в глаза, отродье! говори, когда, где и кем был завербован?! Враль с вдохновением, враль со вкусом, не трогая барабанные перепонки и щитовидную железу. Одним словом, чистокровная добродетель. Хвост пистолетом, гуттаперчевые ценности… Матерые шраманы, бодхисаттва с кастетом за пазухой, так, на всякий случай, все-таки электрички, все-таки Подмосковье, мало ли кому нос сломать или там даже пиво хотя бы открыть не зажигалкой же, в конце-то концов, ради всего святого, оставьте меня в покое… на Ленинградском шоссе минет в резинке за тысячу рублей, секс – полторы – за «вертолет» с двух сторон доплата тысяча – Вселенная расщепляется, Господь создал мир за шесть дней, а на седьмой почил, в начале было Слово, розовые пупочки, манна небесная, дважды два четыре, вилка – слева, нож – справа, десертную поварешку – в задницу… вчера у подъезда кормил голубей-каннибалов – бросал им кусочки вареного яйца, и вот хоть бы один возмутился, сукин сын, хоть бы один, стервец, поперхнулся, нет же, нет же, нет, ворковали и жрали за милую душу, вопреки всей генетике… жил-был в одной стране один очень сомнительный прожиточный минимум, как-то раз он вдруг повстречал еще более сомнительный МРОТ – во время встречи МРОТ держал себя как-то свысока, я бы даже сказал, крайне не интеллигентно он себя держал, мало того, что от него несло сивухой, так он элементарно отказался просто подать руку, но прожиточный минимум был не горд, что и говорить, скромный парняга из рабочей провинции, поэтому он не злился на хамство МРОТа, можно даже сказать, что тайно симпатизировал ему или, чего пуще, даже испытывал к нему определенное сердечное чувство, несмотря на все былые обиды и прошлые перипетии, однако, как говаривал бывший министр просвещения и пропаганды Германии доктор Геббельс: «любовь в любящем, а не в любимом»… поэтому МРОТ только фыркнул, махнул еще одну рюмашку, наступил прожиточному минимуму на поджелудочную железу и был таков… профессия халдея – это вам не шуточки, господин полковник… здесь дело сурьезное, досточтимый барон фон Клоп… да, что ни говори, глядя на это холеное самоуважение Белицкого с Зыряновым, можно прямо-таки задохнуться от вдохновения… Ну, а слово лукавое да простится, ибо совсем без лжи в общепите даже как бы и неприлично, товарищ майор, то есть давно бы и разогнали уже весь российский общепит без эрегированных рапсодий – ложью ресторан рожден, вскормлен, на нем, собственно, ныне, присно и во веки веков стоит, аминь… Ложь – это признак профессионального комильфо.