Персефона всматривалась в круговорот душ, предоставленных самим себе, чей образ жизни не сделал из тех ни отъявленных подлецов, ни псевдосвятых, отчего и после смерти они не были удостоены ни порицания, ни одобрения, а оказались обречены на вечное бродяжничество. Совершенно неожиданно её любование потусторонней осенней тьмой прервали. Под ноги влезли сразу несколько переваливающихся на толстых лапах и путающихся в закрывающих глаза ушах трёхголовых щенков. Всегда любивший собак и очарованный теперь подросток Уилл Грэм тут же опустился на колени, стараясь погладить сразу все двенадцать лижущих ему руки щенячьих голов. Маленькие церберы царапались короткими жёсткими когтями ему о колени, лезли на грудь, соскальзывали обратно, наступая на чёрные шёлковые уши, карабкались снова. Визг щенков и шипение ещё неядовитых змеиных голов у тех в подшёрстке не дали сразу услышать нарастающее рычание, что появилось почти сразу же со стаей взрослых церберов, которые в количестве трёх кобелей и кормящей суки соткались из мрака и теперь угрожающе рычали Персефоне Уилла Грэма. Голубые, словно пламя газовой горелки, глаза четырёх церберов уставились на играющие с их щенками руки.
— Сидеть, — сказал Гадес.
Собаки умолкли и сели. Только черноголовые аспиды вкруг их мощных шей продолжали шипеть, добавляя сходства с работающими газовыми вентилями. Щенки порысили обратно. Двое попытались повиснуть на матери, тычась круглыми мордами в кормящие соски.
Персефона медленно поднялась.
Псы продолжали следить за нею, но близко не подходили.
— Они собираются стаями у берегов Коцита***, там, где души умерших пьют её воды и понимают, что мертвы. Церберы не дают им вернуться обратно, сторожа врата.
— Разве у твоего мрачного царства есть врата? Я вижу только наслоение одного мира на другой, словно грани развёрнутого веера. Уверена, что Олимп моего отца будет тем же Балтимором, только выкрашенным золотом или ещё чем послаще. Нет никаких точек входа.
— Есть символы и точки привязки во вселенском подсознательном. Поэтому врата всё же есть. Это ориентиры для душ, — терпеливо поправил Гадес. — А теперь дай мне ещё немного своей крови.
Он протянул холёную сильную ладонь доктора Лектера, ожидая. Персефона, не понимая до конца, но подчинившись, позволила Уиллу вложить в неё свою. Одним быстрым, но болезненным росчерком антрацитовый коготь Гадеса рассёк тонкую белую кожу на запястье Уилла. Кровь проступила густо. Церберы беспокойно ударили лапами и задёргали короткими обрубками хвостов.
Гадес тихо свистнул. Псы мгновенно оказались рядом. Они тыкались в запястье Уилла, слизывая его кровь, искали мордами у него под коленями. Один из церберов встал на задние лапы, опершись на плечи Уилла передними, и заискал в беззащитной шее. Аспиды на собачьих загривках шипели, но держались далеко от кожи Грэма. Уилл любил собак, но и он, и Персефона выдохнули свободнее, когда стая, враз потеряв к нему интерес, снялась и канула в ночь.
— Скоро все церберы будут знать тебя за хозяина. Они потусторонне быстры, смертоносны и преданы, как и свойственно собакам. Не бойся ничего и никого.
— Я не боюсь кер, ламий и эмпус****.
— Они не столь страшны. Все чудовища моего мрачного царства примитивны и просты: нападают и погибают, если их победить. Они не способны на коварство, как то свойственно богам, — Гадес снова взял окровавленную руку Персефоны и прижался к ней щекой. Глаза его закрылись.
Персефона встала ближе и накрыла лицо Гадеса второй ладонью.
— Послушай, — прошептала она, — но ведь тут нет никаких асфоделей.
— Потому что цветы — это жизнь. В Эребе её нет, — Гадес открыл глаза. — Единственная жизнь здесь — это ты.
***
Вернувшись на Эреб-Авеню, Персефона выпустила из руки в мёртвую землю с увядшим сухим газоном острое семя пассифлоры. Цветок, наделённый её волей к жизни, даже в таком месте, опутал угольными лианами и плетями мёртвый сад Гадеса, взобрался на кованый забор, по водостокам и карнизам дома, обвил портик крыльца и пустился бы дальше, не ограничь его Персефона. Синие сумрачные звёзды цветов раскрыли глаза, сверкая ослепительными лучами лепестков. Словно звёздное небо сошло в Эреб, оживляя мерцающей и расцветающей жизнью ночь и мрак.
Комментарий к 4
*бог смерти, просто смерть. И Гипнос, и Танос являются детьми Нюкты и Эреба, то есть братьями. Обычно изображались как белый и чёрный мальчики. Один с полевыми маками и крыльями у висков, другой с погасшим факелом и мечом. Здесь за него Фрэнсис Долархайд
**олицетворение судьбы у древних греков; первоначально души умерших, сделавшиеся кровожадными демонами, приносящие людям страдания и смерть. После богини, которых никто из древних не почитал, а зачастую просто боялись и презирали. Сеют раздоры, вражду, страдания и муки
***река Плача (Слёзная), текущая в мрачном царстве Гадеса
****и ламия, и эмпуса — чудовища. Оба лакают кровь. Ламия сходна с вампиром, так как живёт вблизи кладбищ, а эмпуса, передвигаясь на ослиных ногах, поедает внутренности ещё живых путников. Церберы — трёхглавые псы, чья шерсть покрыта ядовитыми змеиными головами. Слюна цербера — тоже яд. Псы сторожат ворота в мрачное царство. Войти легко и невозможно выйти оттуда
========== 5 ==========
Доктор Лектер позвонил, остановившись у двери дома на Пратт-Стрит, 1119. Дверь была сработана из мирта и покрыта красной медью.
Беделия Дюморье открыла дверь сама.
— Здравствуйте, заходите, доктор Лектер, — пригласила, предварительно осмотрев улицу.
В гостиной доктора Дюморье было приятно находиться. А на саму неё было приятно смотреть. Афродита Беделии Дюморье вызывала симпатию, влечение, поклонение, желание. Она несла в себе прозрачные, голубые, пронизанные солнцем воды Эгейского моря, что тихо нежилось в её глазах за золотом ресниц. Воистину пеннорождённая. Вышедшая из прилива. Именно так вела себя любая одежда на теле богини: текучая, словно тёплое течение, обливающая будто водой и взбивающаяся волнами шёлковых юбок и платьев вкруг её золотых коленей.
Глядя на сидящую напротив Афродиту, Гадес всё это понимал и отслеживал, но оставался беспристрастным. Оставался одним из четырёх богов, кто не поддавались прелести Афродиты*, видя её равнодушно. Золотая амурная стрела купидона не принудила его испытать доселе незнакомое чувство влюблённости, она высвободила прежнее, возникшее в сердце Гадеса, собственное, самостоятельное чувство любви к Персефоне. Стрела была ключом, а не причиной.
— Что привело вас ко мне?
— Давняя проблема, доктор Дюморье. И личный вопрос. Ответите мне?
— Как обычно, если то в моих силах.
— Полагаю, что в ваших. Буду с вами честен, — Лектер мягко повёл головой, но взгляд его был тёмным и всецело сосредоточенным на том, что говорит и делает Беделия, — Персефона нашлась. Джек Кроуфорд нашёл её. Как оказалось, уже давно. Но по определённым причинам полагал за лучшее утаивать своё открытие, до недавнего времени.
— Я слышала об этом. И имела, скажем так, сомнительное удовольствие близко общаться с Персефоной. Потому что она заявилась ко мне, не удосужившись себя раскрыть. Но была чрезвычайно требовательна и настойчива.
— У неё были причины поступить так.
Афродита медленно улыбнулась одними губами и, одновременно с этим, отклонилась назад.
— Право же, в последнее время я всё чаще прихожу к мысли, что вокруг какой-то чёртов маскарад. Одно скрыто под другим.
— Возможно, это оттого что и мы сами не показываем своих личин, — напомнил Гадес.
— Ох, да безусловно, мы все носим качественные человеческие костюмы, получая то, что нужно нам настоящим, — Афродита сцепила пальцы на колене. — Вот вы, к слову, теперь тоже получаете то, что нужно. Разве не так?
Гадес повёл бровью.
— Возвращаясь к нашим… Ваша маленькая Персефона была так настырна и категорична, добиваясь моей помощи в достижении своей цели. Боюсь представить, как велика её настойчивость добиться вас.
