Поцелуй же с Ганнибалом Лектером не вызывал желания заплакать. Он был… божественным? Именно. Придраться к определению было невозможно. Чувственный Флегетон, вышедший из берегов сердца Гадеса, затопил, казалось, не только сердце Персефоны, но и тело Уилла, плавя кости волной огня. Уилл соображал, что не сжимай его Лектер, свалился бы к его ногам, не понимая, как держаться на своих. Дыша с перебоями, потому что забывал и, честно, не находил времени делать вдоха, Уилл понял и то, что стрела купидона Фрэдерики Лаундс работала ещё как заебись. И не потому что, как то водилось, пробудила в сердце бога любовь, а потому что пустила в ебеня легендарный, холодный, безэмоциональный контроль Гадеса. Уилл услышал нутряной горловой рык под своими руками, которыми цеплялся за плечи Ганнибала и обнимал того вкруг шеи. Ответил тонким мягким скулежом на выдохе в губы. Во рту словно прокатилась монета, оставляя привкус и сырость железа. Ладонями Ганнибал сжал его задницу, дёргая на себя и прижимаясь одновременно. Уилл почувствовал динамику спуска, словно до сих пор был в лифте, идущем вниз, но не был способен заострить на этом внимания. Потому как колено его уже было задрано выше, повинуясь жмущей и тянущей ладони, а сам он кусался в поцелуе, провоцируя Ганнибала.

Совершенно неожиданно снизу толкнуло, будто спуск прекратился. Лектер выпустил Уилла из тесного объятия, хотя ладонями продолжал удерживать под локти, потому что золотое свечение движения при спуске вводило его в заблуждение, не давая уверенно стоять на ногах.

Грэм огляделся, хлопая ресницами и разбираясь в знакомом и отличном.

Кабинет доктора Лектера был тем же. Но синь вечера ушла, сдавшись на поживу мраку и ночи. Настольная лампа из последних сил живым электрическим светляком тонула во тьме. Сумрак наплывал прямо на глаза и, словно клубы тёмного газа, следовал за дыханием в лёгкие. Ганнибал был тем же, но последствия поцелуя привели в беспорядок его галстук и сорочку, нарушили совершенство укладки и оставили на губах, тонких и причудливых, следы крови, здесь, в Эребе, почти чёрные. Уилл успел увидеть огненное золото всполохов в его глазах, прежде чем те обрели прирождённый цвет глаз Ганнибала Лектера, а мгновение спустя перекинулись чёрной, заполнившей глазницы гатью. Стало понятным, что это смотрит сам бог. И сам бог протянул руку и стёр с губ Уилла те же чёрные следы, которые слизнул с пальцев, не сводя с Грэма потустороннего взгляда.

— Скажи мне, что вот только что была золотая колесница бога мрачного царства.

— Которая была бы громоздкой и архаичной нелепостью, — кивнул Гадес. — Приходится пользоваться модификациями и современными ассоциативными решениями, хотя бы такими, как кабина скоростного лифта.

— А теперь — Эреб? — выдохнула Персефона.

— Эреб, — кивнул Гадес и развернулся, рукой указывая путь.

***

Это был всё тот же Олд-Таун Балтимора, но Уилл знал, что обманывается. Тьма была основой этого мира. Фонари излучали свет, но тот не имел своей силы. Голос города: ход автомобилей, гул электричества, хлопки открывающихся и закрывающихся дверей, шаги сотен тысяч ног людских, собачьих и кошачьих, птичьих коготков, — скорее помнился ему, чем слышался здесь. Персефона моргнула, разворачиваясь с крыльца и вокруг себя. На секунду поймала отражение в полированной поверхности входной двери: Уилл Грэм изменился. Они оба. Кожа стала бескровной до голубизны, а радужка глаз, отрицая физиологию, заполнила электросинью глазницы, фарфорово блестя и переливаясь. Волосы, связанные с тьмою, круто завились вкруг головы, превратившись в глянцевые виноградные лозы.

— Ты прекрасен, — произнёс Гадес и склонился, стягивая с тёмных волос запах.

Персефона улыбнулась, снова разворачиваясь лицом к Эреб-Авеню. По тротуару приближались двое. Одного она узнала, потому что доктор Алана Блум ужинала в доме Кроуфордов и произвела бы на Уилла прекрасное впечатление, если бы он не был способен разглядеть Гипноса, который делал взгляд доктора Блум жестоким и любопытным. Сейчас Гипнос была одета в абсолютно белый костюм «шанель» и носила трёхдюймовые белые шпильки. Вьющиеся волосы, подхваченные с висков двумя серебряными зажимами в виде крыльев, Гипнос уложила переброшенными через плечо, и те длинной волной спускались на грудь.

Спутник Гипноса не был знаком Уиллу, но Персефона его узнала. Беспощадный, потому что Нюкта и Эреб породили его с сердцем металлическим, не принимающим никаких даров и не ведающим сострадания, бог смерти Танатос* нёс под мышкой незажжённый факел и остро заточенный копис. Гигантские чёрные-алые крылья дракона непререкаемо возносились над головой Танатоса, делая его ещё выше и эгоистичнее в пространстве. Когда бог смерти приблизился, стало понятным, что лицо его пересекает старый рубленый шрам, разнимающий верхнюю губу надвое, уходящий по щеке до века и брови.

Оба порождения ночи и мрака, приблизившись, склонились.

— Ты прекрасна, госпожа моя, — скрежеща и мучительно правильно выговаривая звуки, сказал Танатос. — Я не слышал зова твоей души, поэтому знал, что ты жива. Но и найти тебя не было в моих силах. Прости.

— Моя госпожа, — Гипнос мягко и холодно улыбнулась, упрекая, — твоё исчезновение принесло нам… много горя.

— В том нет вины Персефоны, — одёрнул Гадес.

— Безусловно, — Гипнос отступила на шаг назад, чуть прячась под крылом брата. — Но найти тебя не было никакой возможности, как мы ни старались.

— Спасибо, — пожалела Персефона страшных богов, сходя со ступеней. Она прошла между Танатосом и Гипносом, двинула к калитке, желая выйти за. Но стоило ей взяться за кованый, извитый прут, как по ту сторону забора появились несколько бездомных. Действительно бездомных: отощавших, больных, в лежалой, истлевшей одежде и с глазами героиновых торчков.

— Керы**, — мягко подсказала Гипнос, появляясь слева, — позор нашего мира, стыд родителей наших. Будь осторожна, госпожа. Кровь твоего смертного тела ослепляет их разум.

И словно в подтверждение сказанного одна из завшивленных и презираемых богинь оказалась рядом, ухватив пальцы Персефоны грязной, покрытой струпьями рукой. Мгновение спустя рука керы, отсечённая лезвием меча, упала на асфальт, а сама кера, подхваченная на острие клинка, развалилась пополам, влажно оседая с него вниз. Тьма со стоном сомкнулась вокруг, чувствуя кровь и собирая ту, чтобы тут же оставить словно вынесенное волной в полосу страшного мёртвого прилива заново сращённое тело. Починенная и получившая урок богиня раздора убралась на безопасное расстояние. Другие керы тоже поспешили скрыться.

Персефона отняла руку от холодного металла и задумчиво дотронулась до губ.

— Они не всегда будут выглядеть как бездомные джанки, госпожа, — прошептала уже над самым ухом Гипнос. — Керы собирают жатву везде. Умирающие под пулемётным огнём, жертвы пьяной поножовщины, дети, убитые сумасшедшими родителями, сожжённая из зависти кислотой топ-модель — все они и многие другие будут добычей керы. Поэтому богини раздора и вражды тоже будут носить камуфляж или модельные туфли. Но что их выдаёт, так это совершенно одержимый взгляд наркомана.

Персефона поняла, что только-только начала дышать, застигнутая откровениями Эреба. И отчасти сделала это, потому что Гадес приблизился к ней со спины и обнял рукой, прижимая к себе.

— Достаточно на сегодня?

— Нет, — отказалась Персефона, — не вижу асфоделей.

Гадес улыбнулся. Впервые за всё время, что она его помнила.

***

Гадес и Персефона вышли на тротуар Эреб-Авеню. Развернулись в сторону, где в земном Балтиморе в Маунт-Вернон стоял Передвижной музей Современного искусства. Пересекли совершенно безлюдные Западные Малбери и Франклин-Стрит, но не пустые. Всюду были тени. Мёртвые. Разные, если сравнивать их по длительности пребывания в Эребе, но одинаковые в положении. От одних оставались совершенные обрывки, другие же были ещё вполне человекоподобны, но все вместе действительно походили на сухие, павшие листья, что подхватывал ветер, закручивая и унося прочь. Место унесённых тут же занимали новые, ропща и шепча. И если земной Балтимор оживал в календарной весне, утопая в распускающихся гиацинтах, нарциссах, примулах и золотых свечках мимоз, то Балтимор в мрачном царстве, Балтимор Эреба, пребывал в бесконечной осени, в доживающем последние дни октябре.