— А вот и ты, — донеслось сверху. — Слушай, чувак, прости, но дамочки все как одна собачницы, поэтому будем работать с тем материалом, что есть.

И тут Фрэдерика что есть силы вписалась плечом в шесть с половиной футов боцмана с сухогруза «Залив Патапско», разуделанного цветными гаитянками во всю левую ручищу, такого же рыжего колёра, что и она сама, и с кожей, по которой проходились солнца не менее десяти долгот и широт. Сунула тому под нос, для чего пришлось задрать руку высоко, своё веснушчатое запястье с золотой стрелой и сказала:

— Прошу прощения, мистер, вы кота выронили. Только посмотрите, каков бродяга.

Как бы ни была тщедушна купидон и каким бы незначительным не показался татуированному моряку тычок её плеча, но тот всё же остановился.

— Я кота выронил?

Фрэдерика чуть сдвинулась и кивнула вниз.

Кот, сидевший у лаковой туфли бога нечаянной любви, вспомнил, о чём было говорено и выдал горбатую петлю и самую изящную в его жизни восьмёрку.

— Ого, — басом одобрил боцман, — какой ты… с судьбой.

Он присел и ухватил кота за холку. Тот покорно обвис, помня про лучшую сторону.

— Блохастый, наверное, — задумчиво сказал рыжий.

— По-любому, мистер. Но когда это останавливало великодушное и любящее сердце? — поддала жару купидон. — Ко всем прочим его достоинствам этот глазастик напрочь лишён рвотного рефлекса. Так что атлантическая качка ему нипочём, можете брать с собою в рейсы.

— Глаза-а-астик, — тем же раздумчивым тоном протянул рыжий.

Кот почёл нужным округлить свой единственный зрачок, что придало ему весь допустимый максимум очарования. Это сработало.

Рыжий перехватил его ладонью, усадил в локоть, удобнее перекинул ремень спортивной дорожной сумки и отправился куда шёл. Только уже с Глазастиком.

— Да не за что! — крикнула вслед Фрэдерика, посмотрела на монитор смартфона, решила, что время для свидания поджимает и двинула до Плезант-Вью-Гарденз.

В зоне летней террасы «Булочек купидона» было немноголюдно, потому что Уилл выбрал время уже после ланча.

— И почему тебе нравится приводить меня именно в эту забегаловку? — сморщила нос Фрэдерика, имея в виду название.

— Потому что люблю каламбуры, — сказал Уилл. — Привет, Фрэдди.

— Привет, Фрэдди, — повторили следом сквозь ложку тающего во рту «баскин роббинз».

— Ой, а это тут кто? — чуть ли не на полном серьёзе округлила глаза Фрэдерика и проскребла ножками выдвигаемого стула.

— Да ты же меня знаешь! — возмущённо сказало мороженое.

— Эби, что я тебе говорил про разговоры и еду во рту? — одёрнул Уилл.

— Прости, папа.

— А вот теперь я тебя вспомнила, — решила сдаться Фрэдерика, — ты же Эбигейл. Всё, знаешь, почему? Потому что ты с каждой нашей свиданкой всё больше и красивее. Та ли это девочка, всегда спрашиваю себя я, что была в прошлый раз?

— «Свиданкой», — весело засмеялось мороженое и капнуло на тряпочного зайца, брошенного посреди стола.

Уилл критично обсмотрел дочь и Фрэдерику, что подсунула Эбигейл, достав из сумочки, радужную упаковку драже «Скиттлз». Та конфеты взяла, но, прежде чем открыть и есть, уточнила:

— Ты же записал меня к дантисту?

— Записал, — кивнул Уилл, провожая взглядом горсть конфет, канувших в жующий детский рот.

Уилл уже пережил подавляющее чувство гордости, что охватывает родителя при каждом новом приобретённом и освоенном его ребёнком навыке, и теперь справлялся с деструктивными позывами того критиковать, ограничивать и им манипулировать, потому что ему казалось: если не будет строг, методичен и придерживаться выбранного курса в воспитании, Эби не научится ни вести себя в приличном обществе, ни быть гордостью своих родителей, ни… вообще ничему не научится.

— Параноишь? — тронула его по локтю Фрэдерика.

Уилл косо посмотрел.

— Да брось. Её папаша доктор Ганнибал Лектер*, это ещё предстоит вынести. Так что будь ей тем отцом, который просто даст облопаться конфетами, потом сводит к дантисту и снова даст конфет. У тебя миссия святого, Уилл, — Фрэдерика достала сигарету, раскачиваясь на стуле, закурила.

— А я тоже буду курить, как Фрэдди, когда вырасту, — пообещали мороженое и конфеты.

— Детка, когда ты вырастешь, ты вообще сможешь делать всё, что захочешь, — щедро отсыпала перспектив Фрэдерика.

И пока та рисовала Эби залихватское будущее, Уилл вернулся в прошлое, к воспоминаниям, потихоньку таская цветные драже из кулька дочери. Вспомнил, как после подачи заявления и документов в академию, вскоре после этого, собираясь на тестирование, провёл утро не на стадионе, выкладываясь для нормативов, а самозабвенно блюя над унитазом. Чувство тошноты было таким стихийным, что Уилл даже успел испугаться, не умирает ли от отравления, но продолжающиеся спазмы дали ему понять, что он ещё как жив.

Каким-то наитием его угораздило догадаться спуститься в Эреб. И как только тот разверзся, всё пришло в норму. Отдышавшись и умывшись, снова сунулся в Балтимор. В этот раз даже добежать до раковины не успел. Стошнило прямо на мериносовый коврик в гостиной.

Вечером он встретил Ганнибала весьма не ласково, а хамским «голодом меня уморить хочешь?», которое тот стерпел и просто протянул ему контейнеры с только что вынутыми из духовки отбивными и всё теми же эклерами. Прежде чем догадаться послать Ганнибалу сообщение о том, что с ним что-то неладное и что только в Эребе его не лихоманит и не выворачивает наизнанку, в то время как Балтимор стал словно радиоактивной зоной отчуждения, Уилл действительно чуть не умер от голода. Есть хотелось до той же тошноты. Поэтому за первым сообщением ушли ещё три, в которых Уилл требовал мяса, сладкого и «приезжай скорее». И если со временем людоедский голод утих, то в Балтимор Уилл смог выйти только после рождения Эбигейл.

О том, что дело именно в Эбигейл (хотя понятно, что тогда она и не была Эбигейл, а только отвлечённым понятием о гипотетическом ребёнке, реализовывавшимся витальностью Персефоны в теле Уилла) он вообще сообразил позже всех. А когда всё открылось, пришёл в бешенство. Первым под руку подвернулся Джек, который (и это тоже понятно, что от радости и заботы ради) позвонил Уиллу и пустился в путаные поздравления, пространные намёки и иносказания с упоминанием «весь в меня», «всё будет хорошо, дитя моё», «дети — они стоят всего в этой жизни» и прочей очарованной сентиментальщины. Уилл дал ему времени выговориться (сотовая связь в Эребе работала без сбоев), а потом, притаившись, спросил: «Ты это о чём, отец?» Джек тоже притаился и осторожно ответил, что о том же, о чём и все. Уилл уточнил, кто эти все. На что получил ответ, что эти все — Олимп и осознанное населения Эреба. И пока Уилл давил на растерявшегося, что с тем в жизни случалось считанные разы, и опешившего от повышенного в его отношении голоса Кроуфорда, вдруг сообразившего, что с поздравлениями он поспешил (и поспешил сильно), ему вдруг явилась общая картина развернувшейся катастрофы, в ходе которой он пропускает год в академии, а то и два, пытаясь выносить и воспитать не пойми что.

Сейчас же, прерывая воспоминания Уилла, это «не пойми что» уже вскочило на коленки к купидону и, прижавшись липкими от конфетного сахара губами Фрэдерике в ухо, громко делилось секретом: если неожиданно включить галогеновый фонарик и направить луч в толпу свежеприведённых Гермесом душ, то те сослепу прыскают в стороны, словно ночные мотыли, точно так же слепо биясь о поверхности. После чего церберы сгоняют души обратно, словно барашков, азартно лая и сужая круги.

А тогда, во время телефонного разговора с Джеком, Уилл сопоставил одно с другим во всей этой лицемерной драме с участливым Джимми, который единственным из богов мог мотаться в Эреб без опасений в том и остаться и который заботливо настаивал на заборе крови и «Уилл, пописай в стакан, унесу в лабораторию, а там узнаем, что с тобою не так»; с не разговаривающим с ним Танатосом, местами сильно обожжённым, но из строя, вопреки самым пессимистичным прогнозам, не вышедшим и носящим ему галлоны сливочного «баскин роббинз», стоило только о том подумать; с Ганнибалом, который вообще, не иначе как просто лишился дара своего красноречия от открывающихся перспектив отцовства, был молчалив, но до бесячего заботлив, предупредителен и сносил любую провокацию со стороны Уилла для поругаться на пустом месте, а потом горько и демонстративно пореветь. Сопоставил и уже заорал на Джека прямо в трубку. Перескочил через никого не убеждающее отрицание своего положения и сразу припёр Зевса к стене, криком требуя ясности: «Как? Как, скажи мне, ты с этим справился?!»