Джек, надо отдать тому должное, проглотил поведение Уилла, что не прошло бы с кем иным, и протянул: «Ну-у, с Дионисом, конечно, было проще. Я только взял на себя труд доносить мальчишку в своём божественном бедре. А в случае с Афиной моя голова, когда пришло время, просто раскрылась, и та из неё вышла». «Да как такое может, вообще, происходить? Голова твоя просто раскрылась?! Ты же мужчина. Я не понимаю», — прошипел в трубку Уилл. На что Джек (Уилл прямо-таки увидел этот его жест) закивал головой, чуть закатив глаза, и сослался на наследственность, которая (и пусть Уилл не сомневается) ему тоже поможет, потому что олимпийская генетика говорит уже сама за себя. А на прощание, когда Уилл обессилел настолько, что примолк и уже не то что не кричал, а и не говорил, только мычал, Джек попросил позвонить Бэлле по видеосвязи, потому что та уже была в супермаркете для мам, где купила сразу и голубое, и розовое, не став ждать определённости, и жаждет показать Уиллу все-все ползунки.

Матери Уилл позвонил. Следующим утром, потому что вечером, дождавшись Ганнибала, устроил тому итальянский скандал, итогом которого было принятое и высказанное им решение о том, что «хуй ты, лживый и скрытный подонок, ко мне больше прикоснёшься своим членом». Ганнибал, чем стабильно бесил Уилла, стерпел всё не проронив ни слова, разве что иногда смотрел в сторону и крепко сцеплял в замок пальцы (не иначе хотел душить). И впоследствии не предпринял ни одной попытки спровоцировать Уилла обещание нарушить. Зато Уилл, безвылазно находясь в Эребе и благополучно перевалив за вторую половину второго же триместра, сам своё обещание и отозвал. Потому что изрядно беременная Персефона соскользнула на новый виток гормональной карусели и решила, что теперь они оба не только хотят есть всё, что хорошо лежит и даже двигается, но и хотят регулярно заниматься сексом до кучи. Вообще-то, изначально планка регулярности была задрана ею до отметки «круглосуточно», но поскольку Гадес Ганнибала Лектера вёл насыщенную и постоянную психиатрическую практику, предполагающую его непосредственное присутствие и участие в процессе, и занимался поиском подходящих Персефоне «бифштексов», то «круглосуточно» сдало позиции до «раздевайся на пороге, да мне плевать, куда ты положишь свой пиджак», «Ганнибал, я устал, так что поторопись с этим, пока я ещё не уснул, а мои глаза открыты» и «непростительное расточительство позволять твоей роскошной утренней эрекции пропадать за зря».

Чувство, с которым Уилл сейчас вспоминал всю ту вакханалию, что принесла в Эреб его беременность Эбигейл, было средним между неловкостью и жгучим стыдом. Как только мрак и ночь вынули из него своё долгожданное порождение, по-детски мяукающее, голубоглазое и розовое, и некоторое время после, Уилл словно возвратился в себя. По крайней мере попытался твёрдо встать на почву рациональности, логичных мотивов и действий, здравомыслия и сдержанности. Он помнил словно бы со стороны, как вёл себя, понукаемый Персефоной, всю беременность, выкидывая коленце за коленцем, и искренне посочувствовал Ганнибалу, понимая, что выдержка того пережила эмоциональный вьетнам, по которому Уилл и его внутренняя богиня с наслаждением прошлись гормональным напалмом.

«Прости за тот ад, что тебе пришлось пережить», — сказал как-то Уилл, когда смог выбраться в своё человеческое и юношеское сознание и восприятие действительности, оставив Персефоне вариться в счастливом материнстве.

Ганнибал странно взглянул, словно вот-вот был готов улыбнуться:

«Не проси прощения. Это стоило пережить. К тому же было не так плохо, как ты помнишь».

«В самом деле?» — искренне удивился Уилл, ожидая подвоха.

«Ты верно определил, то был ад. Но я, как понимаешь, не вижу в нём ничего из ряда вон выходящего».

«Ты сам из ряда вон выходящее», — с облегчение улыбнулся Уилл и прислонился лбом в привычное, упрятанное в клетку, сильное плечо. Просто прислонился, без компании всех тех желаний укусить, уколоть, унизить, самоутвердиться, напомнить, кто здесь кому носит ребёнка и вокруг кого необходимо плясать, без одуряющего желания быть выебанным или без такого же желания съесть едва успевший схватиться золотым боком кусок бифштекса, сдёрнув тот прямо из сковороды. Просто стоять в тишине и самому по себе было изумительно освобождающим. Стоять в Балтиморе. Потому что Эреб, дав ему безопасно справиться с мозгосворачивающим парадоксом его олимпийской семейки, а точнее со способностью вынашивать потомство в мужском теле, наконец-то стал выпускать Уилла в мир людей, хотя Эби до сих пор, а уже приближался очередной апрель, знала только Эреб. И, словно тот же щенок цербера, перекатывалась по манежу в играющемся мраке, сверкая голубыми глазами.

Уилл всё же поступил в академию, потратив полных два года на путь к этому, куда входили вынашивание, рождение и раннее младенчество дочери, а вместе с ним Эби было позволено ходить в детский сад.

«Для социализации», — разрешил Ганнибал.

Как оказалось, социализация прошла на ура и расцвела пышным цветом: Эби заговорила простыми предложениями ещё до двух лет, читать смогла в четыре, а к пяти складывала и вычитала десятками, потому что Джимми Прайс показал, что счёт подушный и деньгам удобнее вести именно так.

Уилл снова прислушался к щебету Эбигейл и купидона. Речь шла о каком-то «глазастике» и о «а точно он теперь морской котик?», на что Фрэдерика сказала «клянусь всеми богами». После этого Эбигейл скрутилась с коленей купидона и в три прыжка достигла других коленей, к которым прижалась всем телом, стараясь держать руки за спиною, потому что правило о несовместимости липких детских рук и отцовских брюк за несколько сотен долларов было вызубрено намертво. Уилл почувствовал хорошо знакомое чувство гордости и удовлетворения, которое оглушало его всякий раз, стоило Ганнибалу и Эби замаячить перед ним сразу вдвоём.

— Ты скучал по мне? — Эби задрала вверх лицо, пытаясь разглядеть в головокружительной для неё высоте и июльском солнце лицо отца.

— Смертельно, дорогая, — признался Ганнибал, встречаясь взглядом сначала с дочерью, а потом с Уиллом.

— Привет, — улыбнулся тот.

— Я буду курить, как Фрэдди, когда вырасту, — пошла с козырей Эби.

Ганнибал перевёл взгляд с Уилла на купидона и на чадящую в её пальцах сигарету:

— Здравствуйте, мисс Лаундс.

— Здравствуйте, доктор Лектер, — Фрэдерика сигарету загасила и вспрыгнула на ноги. — Вынуждена распрощаться, дел невпроворот. Там недолюбленный, тут нетроганый: целыми днями как белка в колесе.

Купидон склонилась к Эби и тихо сказала:

— Дорогая, обещай, что позвонишь мне сразу, как только сама посчитаешь себя взрослой, а не когда это дойдёт до твоего отца.

— Клянусь, — наивно пообещала Эби.

— Она курит при ребёнке, — сквозь зубы и как можно тише процедил Ганнибал, склоняясь к Уиллу и целуя его у самых губ. — Это недопустимый пример для нашей дочери.

— Бог мой, Ганнибал, недопустимый пример для нашей дочери жить посреди некрополя, где то и дело кто-нибудь лакает чью-нибудь кровь, — прошептал ему на ухо Уилл, удержал рукою, не дав отстраниться. — Ты же ещё не в курсе, но Эби швырнула в Харона твой коллекционный серебряный доллар, который с распущенными волосами**.

Ганнибал посмотрел, ожидая подтверждения своим недовольным мыслям. Уилл выпустил его и, не повышая тона, сказал:

— Эби.

— Я нашла даму с распущенными волосами у тебя на столе и показала Джимми, потому что видела, как он приводит души, деньги которых ест Харон. Я хотела посмотреть, как ему понравится твоя серебряная дама.

— Эби, больше никогда так не делай, — Ганнибал застыл, склонившись над ребёнком. — Это может оказаться очень опасным.

— Я не буду. Потому что Харон разозлился и доллар выплюнул, а потом кричал. И папа на него кричал ещё громче, что тот может… присунуть себе свои традиции. А Джимми сказал, пока прятал меня под своим халатом, что я далеко пойду. Но я не хочу никуда уходить, поэтому я больше не буду брать твой доллар.