Уилл видел русло реки далеко под ногами, потому что Ганнибал привёл его на вершину чёрного утёса. Водопад гудел слева, сбрасывая вниз куботонны огня, где те разбивались в искры, имитирующие пар брызг водяных у водопадов земных. Открывшееся Уиллу величие можно было смело звать психоделичным, потому что в струях жидкого огня хорошо просматривались сгорающие в бесконечном наказании души.

«Кровные убийцы», — подтвердил Ганнибал, стоя чуть позади замершего Уилла.

Сельва Флегетона переливалась озёрами жидкого огня, чёрными и обсидиановыми зеркалами, дрожащими далеко под утёсом, и золотыми шнурами и лентами. И они тоже, само собою, были полны сгорающих душ.

Нужно ли было говорить, что от раскинувшейся у ног Уилла стихии захватывало дух и кружило голову. Он обернулся через плечо, чтобы выяснить, кружится ли та у Ганнибала. Но остался в неясности, поскольку тот, уверенно и вольготно стоя, опустил руки в карманы брюк и бесстрастно глядел мимо, уйдя залитым чернотой взглядом в сельву. Свет, что испускал Флегетон, был таким ярким, что Эреб был освещён на мили вокруг: скалистый и безжизненный. И этот же свет обливал скульптурные острые скулы Ганнибала, его шею и видные из-под рубашки ключицы.

Пришлось подходить и становиться под бок, на что Ганнибал сразу обнял рукою.

«Вино? Ты берёшь с собою вино?» — спросил Уилл часом ранее, когда Ганнибал укладывал корзину.

«Полагаю, что ты не был столь опрометчив, дав зарок завязать с алкоголем после вчерашнего?» — сыронизировал тот.

«Нет. Честно говоря, я даже не думал: завязывать или продолжать. Выпустил это из внимания. Но ты берёшь два бокала».

«Два. Поскольку уж я-то точно был опрометчив».

Уилл выразительно двинул бровью, желая ясности.

«Я совершенно выпустил из внимания тот факт, что ты очень юн. И что многие стороны жизни, как приятные, так и нет, тебе не знакомы. А юность на то и дана, чтобы их познавать. И если ей запрещать, она всё равно своё возьмёт, вот только проявится это рецидивом. Как в твоём случае проявилось грянувшей в порту попойкой».

«То есть ты меня не винишь?»

«В твоём естественном желании жить и пробовать новое? Нет. Я злился по другой причине. И ты о ней знаешь. А бокалов я беру два. Лучше уж ты будешь расслабляться со мною, чем рисковать репутацией и жизнью в компании купидона».

«Спасибо», — выдохнул Уилл. Он чуть было не прибавил «папочка», но вовремя вспомнил, что это слово, как и многие другие, подхватил от Фрэдерики. И промолчал.

Оба дошли до раскинутого Ганнибалом пледа.

Яблочко-Уинстон лежал чуть в стороне, положив морды на лапы.

— Уилл, как зовут среднюю голову? — спросил Ганнибал.

— Бакстер, — улыбнулся Уилл.

Собачья морда, услышав имя, вскинулась и навострила уши. Но поскольку более ничего не последовало, легла обратно, равнодушно и сонно смежив голубые очи.

После того как застал Уилла во время интереснейшего разговора с Фрэдерикой Лаундс, Ганнибал, как бы ни хотелось, не стал поднимать обсуждение всех вопросов, что у него появились. А предложил оставить их выяснение на время пикника у Флегетона. Уилл, чувствуя себя не в своей тарелке, молча кивнул. Но сейчас, получив в руку бокал с чёрным от света пламени вином, понял, что час расплаты пробил.

— Вернувшись с приёмов, я думал удивить тебя новостью о помешательстве Танатоса, — начал Ганнибал, — но, милый, ты удивил меня первым. Что значит ты «вырастил ему сердце»?

Уилл чуть не поперхнулся, когда Ганнибал слово в слово повторил вопрос Фрэдерики. Но просто опустил вино в руке и задержал дыхание, чтобы прекратить першение в горле.

— Думаю, то и значит. Я смог наделить смерть живым сердцем. Не знаю, живое ли оно до конца и бьётся ли, но он, как мне сказала Фрэдерика, теперь чувствует.

— Ты даже не представляешь как, Уилл. Танатос оказался очень страстной натурой: ревнивым, порывистым, чистосердечным и требовательным.

— Гелиос пострадала?

— Разве что только её чувство независимости.

Уилл слушал, замерев. И, поняв его любопытство, не уступающее чувству вины, Ганнибал объяснил:

— Видишь ли, она была вынуждена пойти на уступки и принять руку и сердце смерти. В противном же случае тот пообещал найти в городе всех, кто бывал у Гелиос на Сауз-Президент-Стрит, до одного и сжечь.

— Как доктора Чилтона.

Ганнибал кивнул:

— А после той демонстрации, что случилась на глазах у целого квартала, сомневаться в серьёзности намерений Танатоса у солнца не осталось возможности.

— Она отказалась от жизни, что ей нравилась, чтобы спасти десяток-другой человек, которых, может быть, даже не помнит?

Ганнибал искренне улыбнулся:

— Уилл, ты не чувствуешь масштабов. Сотни человек. Многие сотни человек.

— Боже, — прошептал Уилл и хватил бокал до дна, — господи всемогущий боже… А девушки? Девушки в борделе?

— Не переживай. Пока доктор Чилтон пылающим факелом метался по этажу, приняв удар на себя, всех девушек вывели или те выбрались сами, как и посетители.

— Ну хоть так, — Уилл протянул бокал.

Ганнибал тот наполнил.

— Смогу ли я смотреть тени бедного доктора Чилтона в глаза, когда Джимми приведёт её в Эреб?

— В этом нет необходимости. Реки и Харон знают своё дело. Душа его успокоится. Я хочу, чтобы ты понял кое-что. Гипнос, Харон, ламии, церберы и прочие порождения ночи бессердечны не просто так. Методично исполнять своё предназначение, жестокое предназначение, обладая эмоциями и чувствами, невозможно. И Танатос был рождён ночью и мраком именно таким железносердым, потому что только так мог справиться с работой жнеца. Сейчас, боюсь, он с этим не совладает.

— Прости. Прости. Но Яблочко-Бакстер-Уинстон и другие церберы способны чувствовать.

— Это не совсем то. Их так называемые тобою чувства — стихийный эмпатический отклик, рудиментарная собачья потребность в хозяине. Но вернёмся к твоей эволюционирующей способности создавать. Живое сердце в не предусмотренном для такого Танатосе — это гораздо серьёзнее, чем выпустить из семени пассифлору.

— Я не знал, что у меня получится. Я не был уверен.

— Ты захотел, чтобы у него было сердце.

— Я захотел, чтобы он почувствовал любовь. И да, выходит, вырастил Танатосу сердце.

Ганнибал долго, очень долго и темно посмотрел на Уилла.

— Что? — смутился тот.

— Как думаешь, ты сможешь создать нечто более сложное?

— Если и смогу, то не буду. Это может быть опасным. Я уже достаточно натворил.

— А твоя богиня?

Уилл потрясённо замолчал, чувствуя, что Персефона странно затаилась. И чувствуя, что если она вдруг решит, что сможет, он проиграет какой-то, пока не ясной ему до конца, интриге. Потому что Гадес Ганнибала Лектера смотрел на него с любопытством учёного и звериной жадностью, с азартом.

— Я не хочу ничего создавать, — отрезал Уилл, глядя с вызовом.

— Всё в порядке, — дрогнул уголком рта Ганнибал. — Иди-ка ко мне.

— Нет.

— Нет?

— Нет. Потому что и у меня есть вопросы.

Ганнибал, раз уж вышла заминка, снова выпил.

— Что всё-таки с тобою было в последние дни?

— Это несущественно.

— Ты эгоистичен, — мотанул головою Уилл, сокрушаясь.

Ганнибал вдруг чуть не зарычал. Уилл мог бы поклясться, что в гуле лесного пожарища, к которому он уже успел пообвыкнуться, услышал горловой рык берущего себя в руки Гадеса. Но, в конце концов, взявшего.

— Уилл, я проявил малодушие. Я боялся испугать тебя ещё больше, чем за ужином на Пратт-Стрит. Я решил дать тебе времени.

Уилл уже открыл рот, чтобы возразить. И возражать, возражать далее, но уязвлённый Ганнибал рыкнул уже всерьёз:

— Иди ко мне. Сейчас же.

— Я всё ещё не закончил, Ганнибал, — заупрямился Уилл, поняв, что если немедленно не выяснит то, что его волнует, минутой позже вообще ничего выяснить способен не будет.

Ганнибал посмотрел на него так, что Уилл почёл за лучшее совместить оба намерения. Взялся за ворот свитшота и, сволакивая тот через голову, спросил: