Сбоку подошла Алана Блум и, как за той водилось, близко произнесла:

— С его смертью Тартар многое потерял. Тифон был артистичен и музыкален**.

— Тартар? — дошло до Уилла. — Он из Эреба?

Алана обернулась к Уиллу лицом, явив себя застывшей и сосредоточенной маской, объяснила:

— Так повелось, что нелюбимые дети олимпийцев находили приют (всё глубоко иронично, конечно) в мрачном царстве Гадеса. Он великодушен в этом отношении, позволяя чудовищам быть самими собою, не терзая их презрением и упрёками. Тифон не был исключением. Гера прижила его опрометчиво и отказалась показать богам. Как известно, нелюбимое, особенно не любимое, дитя будет хвататься за любой шанс, чтобы заслужить благодарность и признание родителя. Тифон выбрал желание матери, забыв милость Гадеса. Сможешь ли ты винить его за это? — глаза Гипноса Аланы Блум стеклянно и равнодушно переливались в неверном свете далёких прожекторов, освещающих парковку.

Уилл не стал отвечать на вопрос, ответа не требующего, а вместо этого спросил:

— Ты сейчас работаешь?

— Да. Видишь ли, здесь лежит чудовище из преисподней, у которого до сих пор от подмышек — океанический спрут. А задушил его трёхглавый цербер, после того как Танатос, смерть, срезал кописом прядь его волос, вынося приговор. И тут, около тут, чему ты верно удивился чуть ранее, несвоевременная ночь, в то время как в Балтиморе всё ещё солнечный майский предвечер. И всё остальное, что ты можешь прибавить, которое тоже окажется не лезущим ни в какие ворота представления человека о его реальности. Так что мне приходится контролировать ближайший квартал, влияя на людей и отводя им глаза.

Уилл ещё с минуту стоял над задушенным трёхдюймовыми клыками Тифоном, чьи тентакли постепенно втягивались мёртвым телом, становясь уж отдалённо похожими на ноги, даже в брюках и туфлях. Было понятным, что Уилл чувствовал на шее струну одного из щупалец.

Вернувшись под бок к Ганнибалу, Уилл ощутил, как слева приблизилась Гелиос, потому что идти с нею рядом было по-калифорнийски жарко.

«Вот так должна выглядеть горячая штучка», — подумал он, но вслух ничего не сказал.

Чуть погодя Гелиос заговорила:

— Ты хочешь спросить меня о чём-нибудь, сладкий?

Уилл вдруг поймал себя на том, что глупо улыбается после «сладкий», что верит в то, что он «сладкий», и что (да как так-то?) трезв как стекло.

— Ты… вы не видите.

— Не вижу. Сетчатка человеческих глаз не справляется с моею радиацией. Я всегда рождалась уже слепой, — Гелиос, тем не менее, шла по ночному тротуару уверенно, покачиваясь на золочёных высоких босоножках, не попадая ни в одну рытвину и трещину в асфальте.

— Но вы как-то видите? — повернулся к солнцу Уилл, любуясь космической красотой в открытую.

— Всех насквозь, — широко улыбнулась та.

— А про Сауз-Президент-Стрит правда? То, что сказала Фрэдди?

— Полностью. Я шлюха. Кстати, мой бордель недалеко отсюда. Но я тебя не приглашаю по вполне понятным причинам, — ласково извинилась Гелиос.

Понятная причина обняла Уилла по талии той же рукой, в которой до сих пор сжимала пустой поводок.

— Зачем? То есть, я хочу сказать, почему?

— Может, потому что я горячая штучка?

Уилл покраснел в темноте. А за спиною у него заворчал несущий в руках купидона Танатос.

— Ты всё выяснил? — спросила Гелиос.

— Почему так темно? На моих часах было не позднее шести вечера, когда Фрэдди и я вышли из «Всем плевать».

— Доктор Лектер нашёл меня и попросил изолировать мой свет над всем Иннер-Харбор.

— Зачем? — Уилл посмотрел на Ганнибала.

— Затем, чтобы цербер смог ступить на землю раньше и во всей своей силе, нежели естественная ночь позволит ему сделать это. Затем, чтобы и доктор Блум смогла увеличить зону беспамятства. И затем, чтобы можно было спасти тебя. Видишь ли, тьма усиливает потенциал обитателей мрачного царства. Даёт им возможность проявиться здесь.

— Но Тифон, увязавшийся за мною, тоже проявил свою чудовищную сторону в отсутствии твоего света.

— Верно подмечено. Ты сообразительный мальчик.

— Я что, был приманкой? — осенило Уилла так, что он задёргался в руке Лектера, на что тот тоже рукой дёрнул и заставил утихнуть.

— Эй, сдаётся мне, кое-кто был так непослушен и неосмотрителен, что вышел из безопасного дома и сунулся в тёмный волчий лес? — прошептала Гелиос Уиллу на ухо, жаром дыхания развевая его волосы у виска и над израненной шеей. — Твой бог был вынужден реагировать на созданные тобой и Герой обстоятельства, объединив возможности: убрал угрозу, предателя и спас, раз уж ты сам высунул белый пушистый хвостик из норки, тебя, сладкий зайчик.

Уилл глубоко вздохнул и выдохнул.

***

У Уилла не было иллюзий на тот счёт, что после всех событий сегодняшнего дня ему удастся отделаться простым нареканием. Но, тем не менее, он не был готов отхватить хорошую такую пощёчину от Ганнибала, стоило обоим очутиться дома. Он почувствовал и стыд, и злость, и обиду, и желание разреветься от усталости, околосмертных мук и переживаний сразу после удара. Кроме всего, ударил Ганнибал так хлёстко и больно, что, казалось, вся левая сторона лица Уилла умерла, потому что сначала он её даже не ощущал, а потом по коже пролилось кипятком и кровь навязчиво под той запульсировала. Уилл устоял, но его развернуло на месте. А пока он пытался заставить себя смотреть в обозлённые глаза Ганнибала и его застывшее лицо, тот спросил, укладывая собачий поводок со звякнувшим карабином на журнальный стол:

— Скажи мне, Уилл, почему я это сделал?

Уилл знал, почему Ганнибал это сделал, но ответ, упрямый и брыкучий, остановился в горле, не желая быть произнесённым. Детское упрямство, игнорирующее кристально ясный факт того, что Уилл действительно повёл себя неправильно, заставило его зло зыркнуть на Ганнибала и неосмотрительно ляпнуть:

— Ты был отстранён и холоден со мною все предыдущие дни. И я хотел развеяться. Я могу, просто по-человечески могу, пойти и сделать то, чего мне хочется, а не сидеть в четырёх стенах, боясь каждого шороха.

То, что говорит глупости, Уилл и сам понимал, как никто.

— По-человечески? — осатанел Ганнибал, оказываясь рядом и зацепив волосы Уилла с затылка всей пятернёй. — По-человечески? В тебе маленькая неопытная богиня, которую жаждет убрать из любого доступного нам мира богиня верховная: коварная, жестокая и беспринципная. Ты обязан сидеть в четырёх стенах, потому что я тебе сказал об этом.

Уиллу показалось, что он стал абсолютно жёстким и нечувствительным во всём теле, потому что эпицентр ощущений находился выше шеи: сама она, щека, затылок — всё горело от ужаса и боли. Нужно было сдаваться. Поэтому он, вытягиваясь на носках вслед за рукой Ганнибала, закрыл глаза и сказал:

— Прости. Прости меня.

Ганнибал бросил его в диванные подушки, отошёл, отвернулся и остановился у посветлевшего тёплым и настоящим вечерним светом окна.

***

Аполлон Брайана Зеллера с нескрываемым облегчение закрыл за собою дверь, для верности постояв привалившись к той лопатками. Было понятным, почему у него такой вид: по выстриженной лужайке дома на Эреб-Авеню, исследуя кусты голубых гортензий и рыча на проходивших по-за ту сторону забора пешеходов, рыскал цербер. И Брайан, пользуясь божественным зрением, видел три пёсьи башки вместо одной и змеиное жабо под строгим ошейником, в то время как смертные с опаской проходили мимо всего лишь крупного добермана. И пускай Ганнибал вышел встретить Зеллера, но тот всё равно церберу не доверял. Так что оказаться внутри дома доктора Лектера было для Брайана облегчением.

— Привет, Брай, — сказал Уилл, стараясь именно сказать, а не, следуя эмоциям, буркнуть.

— Привет, Уилл. Дай-ка на тебя взглянуть, — Брайан опустился рядом и жестом ладони попросил поднять подбородок.

Уилл подчинился.

— Уф, — сморщил Брайан нос, — старый добрый сепсис и, похоже, потенциальный столбняк.

— Столбняк? — не поверил Уилл.

— Это в худшем случае. Видишь ли, Тифон… — тут Брайан поддался сугубо медицинской брезгливости ко всему нестерильному или таковым могущему быть и характерно повёл плечами, но продолжил, — живёт, прошу прощения, жил в Тартаре. Это самое дно. Во всех смыслах, включающих и эволюционное отставание. Плюс антисанитария. Если буквально, то ползал тентаклями по собственному дерьму.