Я отвернулась.

– Не твоё дело, – сказала. – Сначала с концами своими научись управляться, потом к девушке подкатывай.

Сказала и сама подумала: «Только уже не ко мне».

А эта мелкая хитрюга, Лу, ему всё как на исповеди выдала. И про Белого Фортунато, и про монетку, и про вечер этот сраный. Хоакин цап меня за локоть свободной рукой и держит. И взгляд у него стал такой, знаете… в общем, как будто туч прибавилось.

– Нет, Тали. Я тебя одну не отпущу. Ты куда собралась?

Я ему врать никогда не умела. Вот никогда. Ну, и сказала. А он кивнул такой спокойный, словно ни монету ни видел, ни запаха тухлятины от меня не чуял:

– Пойдём вместе. Я иногда для неё шью, может, она подобрее будет ко мне. Ты всё-таки, – он замялся, – ещё совсем юная. По её меркам.

Ну да, это он был, конечно, прав. Тереза, когда к ней сунулась, постарше была… С другой стороны, мне терять нечего. Не один сгубит, так другая, какая разница-то, а?

Хоакин, дурила, увязался со мной. И Лу тоже потащил.

Шли мы на своих двоих. На одном велике втроём не доедешь, а в машину бы нас не пустили – с таким-то рыбным душком. Шли сначала людными местами, потом свернули к окраинам… Весь чёртов Коста-да-Соль вымер. Тут народ подлянку жопой чует, когда Белый Фортунато в городе – все по домам сидят. И мне бы сидеть, идиотке, да поздно.

Не знаю, как, но вышли мы на объездную дорогу. Я спорить не стала, Хоакину видней, если он с заказами к Маман Муэртес ходит… В общем, тащились мы по обочине, пыль глотали, я повороты считала, чтобы отвлечься. Всё-таки день уже к вечеру клонился. И вдруг Лу сказала:

– Тали, а Тали, а это неправильная дорога, да?

Я хотела ответить, мол, к брату приставать, он знает, но как язык прикусила. Потому что увидела на старом, как этот мир, асфальте, яркую белую полосу. На половину боковой дороги. И ещё одну, поперёк.

Ну точно, место то самое, аккурат по описанию.

Не знаю, что меня дёрнуло, но я приударила вперёд всех и через эту сраную полосу переступила. Шаг, два, и я там. И знаете, что? Она там была.

Дорога-не-туда.

Там вообще асфальтовое полотно кончалось, дальше укатанная такая грунтовка шла вбок. Ну, может, бетонка, не знаю, гладкая, короче. А прямо уходила другая дорога, как раз заасфальтированная, и над ней колебалась дымка – вроде и смотришь, а вдаль не видно, и…

– Талита Маррейру, выходи за меня.

Не знаю, что там до того Хоакин орал и почему он такой бледный стал, но вот эти слова я услышала. Отвернулась от той дороги, сказала ему:

– Если потом отнекаешься – своими руками урою, понял?

Лыбилась я как дура, честно признаюсь, чего уж скрывать. А чего, у вас такого не было? Да ла-адно.

Дом у Маман Муэртес был зашибись. Я думала – халупа какая, ну, так рассказывали. А он весь белый, из белого камня, забор кругом железный, прикиньте? Забор! В Коста-да-Соль. Уржаться, конечно.

Поближе подошли, и стало не особо смешно, потому что на пиках у забора висели черепа. Кошачьи, собачьи, лошадиные даже… Мне как-то приглядываться неохота было, сразу затошнило. Подумала: вот и мне там висеть, дуре.

Маман сидела на пороге, такая шикарная тощая старуха, чернокожая, а вся в белом, с курительной трубкой, на запястьях золото, в ушах золото, прям целый ювелирный магазин в Анхелосе. Папаша меня туда раз свозил, ну, и не только туда. Купил мне серёжки, типа вырасту – на свадьбу надену.

Ага, как же.

Когда он утонул, продать пришлось. Жрать-то хочется.

Маман Муэртес, когда нас увидела, аж подавилась, и лицо у неё вытянулось.

– Хоакин, мон ами, ты кого ко мне привёл? – спросила. А он, дурень, покраснел.

Сказал:

– Она не ребёнок, вы не смотрите по внешности. Она хорошая очень.

Ну да, хорошая. В каком его сне, интересно? Маман кивнула:

– А, ну ясно. Ну что, проходите. Выпивку там поставьте, – и показала на порог.

Я так и сделала.

На монету она мне смотрела долго. Лу в это время тише мышки сидела у Хоакина на коленях, говорю же, умная девчонка всегда была, не зря её учиться потом отправили. А Маман Муэртес три трубки скурила, потом ушла куда-то… Петух закричал, но замолчал быстро. А она вернулась, вытирая руки от крови полотенцем, и опять села передо мной. Перевернула мою вонючую руку, уставилась опять на монету на ладони.

– Да-а, – протянула. – Попала ты красотка. Как угораздило-то?

Ну, я и рассказала, чего скрывать-то. И про рыбьи хвосты в заднице, и про апельсины. Маман ржала, как кобыла, хлопала себя по коленям, аж отпечатки на её белом платье остались. Наконец отсмеялась и сказала:

– Ладно, ты мне нравишься. Язык острый, и в голове не пусто. Как этому шлюхиному сыну ответила, а? Не из трусливых ты, да?

– Ну, есть немного, – ответила я.

Не сознаваться же, что болтливая дура, которая от страху несёт незнамо что… А Маман Муэртес вздохнула и сразу стала серьёзная, как статуя на кладбище.

– Я тебя спасти не могу, – продолжила она. – Мне с Белым Фортунато ссориться не с руки, хотя я с удовольствием макнула бы в дерьмо этого ублюдка, да только он так ответит, что я костей не соберу. Но кое-чем помогу. Во-первых, советом. Сейчас как раз луна только-только прорезалась, острая она, что твой серп. Иди на горбатый камень, жди ночи. Появится женщина с младенцем на руках, ты на неё не смотри, но как она сядет рядом – скажи так: «Позволь, я пелёнки для твоего сына полоскать буду, а ты его пока покормишь». Она развернёт младенца, даст тебе кусок ткани – начинай его макать в воду. Макай, пока она не скажет: «Да не так! Кто ж тебя так учил!». А ты ответь: «Так научите, как правильно». Когда начнёте в четыре руки стирать, переверни ладошку с монетой и скажи: «Ой, прилипло что-то!». И как только та женщина монету с руки снимет – хлестни её по лицу пелёнкой и убегай, иначе утопит. Но если всё правильно сделаешь, Белый Фортунато тебя потеряет. Ночь переждёшь где-нибудь, а утром уезжай подальше.

Я её слушала и думала: а ведь есть шансы! Только одно непонятно было, ну, я и спросила.

– За совет спасибо, но как мне дождаться ночи, если этот ублюдок обещал за мной прийти вечером? Закат-то уже скоро.

И тут выражение лица у Маман Муэртес стало такое, прям… Ну вот глядишь на такое и думаешь: ой, ё, мать моя женщина, отец мой мужчина, родите меня обратно, я пожить хочу. Ну, примерно так.

– Я вас выпущу с чёрного хода, – ответила она. – Так что Белый Фортунато сначала по следу придёт к моему парадному крыльцу. Пока мы будем браниться, как раз ночь и наступит. А там… он тоже человек, красотка, по воздуху не летает. Пока до берега Тиете дойдёт – ты три раза отмыться успеешь.

Честно, я приободрилась. И дала зарок: если выживу, а потом разбогатею, каждый месяц буду слать Маман Муэртес лучшую выпивку и табак. Ну, а если не разбогатею… Надеюсь, рыбу она любит.

Мы вышли с чёрного хода, прямо в сад, потом через калитку вышли на тропинку. И, как Маман велела, пошлёпали по ней. Вихлючая, как змея – то вправо, то влево, то вверх, то вниз… Меня аж замутило. А монета на ладони жечь начала. Потом как бабахнуло вдали, закричал кто-то, и Хоакин аж побледнел.

– Голос её, – сказал он. – Маман. А что, если?..

Колени у меня, признаюсь, задрожали.

– Короткий путь знаешь?

Он замотал головой. А Лу, которая у него на плечах сидела, вдруг показала пальцем:

– Вон там дорога, я машины вижу!

Ну, мы и ломанулись через заросли. А солнце уже село, темно стало, у нас ни фонарей, ничего. Бежим и слышим сзади топот, ну, шаги такие, как будто солдат в железных ботинках марширует по площади. Бум-бум-бум… И подлесок трещит. На пути попался ручей, мы его вброд пересекли; и слышим – шаги вроде сместились влево. Я подумала: а может, сработало? Может, ублюдок нас потерял?

Ага, как бы не так.

На дорогу мы выскочили. Машин нет – ни в ту, ни в другую сторону, поблизости поворот, и белеет что-то, в темноте-то не видать. Я туда рванулась, а Лу вдруг испугалась, хвать меня ручонкой за волосы: