– Опять забрался, как вор в чужую квартиру! Ну что тебе там, под столом! Только пыль глотать! Сейчас мать тебя отругает. Она сегодня не в духе. Кстати, не знаешь почему?

– Знаю, но не скажу. Ты сам меня учил хранить тайну.

– Ладно, завтра будешь хранить, а сегодня скажи.

– А ты разрешишь мне еще посидеть под столом?

– Разрешу.

– Мама не в духе, потому что она не дружит с Кузьминой, а дружит с Ниной Евгеньевной. Нина Евгеньевна же живет в индийской гробнице. И вообще мама за Тухачевского, а отец – за Маленкова. – Я по-своему изложил все слышанное от взрослых.

Дед выразил свое недовольство тем, что зафыркал, затряс щеками и стал похож на бурундука с набитым про запас ртом.

– Так… Опять ты все слепил в один комок и размазал по тарелке, как манную кашу. Сколько тебя учить: каждый факт требует отдельного рассмотрения. Прежде всего скажи на милость, что это за индийская гробница – мавзолей Тадж-Махал?

– Тадж… – что? – Я сделал вид, будто не расслышал то, чего на самом деле не понял.

– Тадж-Махал в Агре, мой милый. Там похоронена Мумтаз-Махал, любимая жена Шах-Джахана. Надо знать такие вещи.

– Я знаю, – упрямо ответил я, как всегда отвечал на упреки в недостатке знаний.

– Что ты знаешь?

– Знаю, что индийская гробница – такой же, как наш, дом, украшенный памятными досками, но не маршальский. Там живет Нина Евгеньевна и ее дочь Светлана.

– А с ними – и сам Шах-Джахан, то есть Тухачевский. Слава богу, выяснили.

– Шах-Джахан – это не Тухачевский.

– Вот те раз! А кто же?

– Товарищ Сталин.

– Почему ты так решил?

– Потому что он самый главный.

– Ну, знаешь ли, Тухачевский тоже при званиях, чинах и должностях. Впрочем, не будем об этом. А что у нас за событие в воскресенье, раз приглашают таких гостей?

– Мой день рождения.

– Ах, прости, дорогой! Я тут заработался и совсем забыл. Но подарок тебе будет. Я обещаю.

Раз уж дед сам заговорил о подарке, я хотел попросить у него командирский планшет, выпиравший углом из пролома в письменном столе, но раздумал, посчитав, что планшет и так мне достанется, обещанный же подарок деда может оказаться еще более приятным сюрпризом. Поэтому просить я не стал, а вместо этого получше устроился под столом, раз уж мне это было разрешено, и стал воображать, будто я замурован в подземелье гробницы, а мои родители, многочисленная родня и дед оплакивают меня там, наверху.

Впрочем, эту игру я вскоре бросил, поскольку, будучи замурованным, не смог бы в воскресенье принимать гостей и получать от них положенные по случаю моего дня подарки.

Дед приучал меня также и к точности, не упуская случая меня на этот счет проверить, а то и подкузьмить, если у меня шатался молочный зуб, как он говорил, и я не внушал ему уверенности в твердом знании фактов. «Судя по всему, математик из тебя никакой и ты у нас в будущем – вечный гуманитарный недоросль, поэтому научись хотя бы запоминать имена и даты», – наставлял он меня и сыпал проверочными вопросами вроде того, когда было сражение под Перекопом или Польский поход. В них он участвовал, махал шашкой, трубил отбой и раннюю побудку, растягивал на груди аккордеон (дед прекрасно играл на клавишных и духовых).

Но особенно дед мучил меня двумя датами – образования СССР и создания Красной Армии, в которых я отчаянно путался и называл дату образования вместо создания.

– М-м-м! – Дед ужасался моей оплошности и что-то мычал, прижимая к щеке ладонь, словно у него – в отличие от моих шатавшихся молочных – болели коренные зубы.

Я тотчас пытался исправиться, чтобы не причинять деду такие страдания, и менял местами создание и образование, но деду и тут приходилось меня поправить:

– Двадцать третье февраля, мой дорогой, появилось позже, а изначально днем создания Красной Армии считалось двадцать восьмое января, день соответствующего декрета Совнаркома. – Глубокий вздох деда означал мою полную безнадежность по части точности, и, чтобы не дать мне вовсе утонуть и захлебнуться, дед из жалости бросал соломинку: – Ну а свой день рождения-то ты помнишь?

Об этом он спросил меня и в тот понедельник, на что я уверенно ответил:

– Воскресенье!

Дед снова схватился за щеку и замычал. И тут я понял, что опять обмишурился и не смог точно назвать даже свой день рождения.

Вообще-то он приходился на пятницу, десятое июля 1931 года, мой день. Но праздновать решили в воскресенье, поскольку в пятницу трудно собрать гостей, все заняты и постараются под благовидными предлогами отказаться. К тому же матери пришлось бы брать дополнительный выходной, чтобы проследить, как наша домработница Роза (между собой мы ее звали Розамундой) накроет на стол.

Вернее, даже не на один стол, а на три стола: один для детей, другой для приглашенных взрослых, а третий для всей нашей родни.

Если не проследишь, она наверняка что-нибудь напутает, достанет из буфета не те бокалы, вденет в кольца не те салфетки. К тому же замечено, что она украдкой допивает из рюмок. А дадут ли дополнительный выходной, еще неизвестно, поскольку предприятие режимное, план по шитью парашютов им недавно удвоили и – при ответственной должности матери – заменить ее некем.

Вот и решили перенести, но мне это воскресенье так втемяшилось в голову, что я и забыл, когда на самом деле родился, и тем самым огорчил деда, которому пришлось – себе же в утешение – сказать:

– Впрочем, что наши дни рождения! Так… события для семейного круга. Для всей же страны имеют значение два дня рождения – товарища Сталина и товарища Шикльгрубера. Знаешь такого?

– Знаю, – ответил я, упрямствуя оттого, что на самом деле ничего подобного не знал.

Дед, заметив мою слабину, схитрил:

– Ну раз ты все так хорошо знаешь, можно тебе и не говорить.

– Нет, скажи, скажи! – Я на всякий случай захныкал.

– Зачем? Если передо мной такой эрудит…

– Я не эрудит. – Я на всякий случай решил отвести от себя обвинение в причастности к сомнительному сообществу эрудитов. – Я не знаю.

– Ага! Сознался! – восторжествовал дед. – Тогда знай, что Шикльгрубер – это друг нашей страны Адольф Гитлер. Во всяком случае, друг официальный, хотя он еще не дорвался до власти…

Дед усмехнулся, но так спрятал усмешку под узенькую вертикальную полоску усов (усов а-ля генерал Свечин), чтобы я не усомнился в серьезности сказанного.

Мне разрешили пригласить на мой день друзей, но только из нашего двора и при этом мальчиков, поскольку девочка – Светлана Кузьмина – была уже приглашена моим отцом по телефону и с этим приглашением связывалось столько самых разных обстоятельств, и удобных, а еще более создававших неудобства для нашей семьи, что рядом с ней нельзя было и помыслить еще какую-нибудь девочку, как рядом с миной замедленного действия нельзя помыслить самодельную хлопушку.

Телефон недавно поставили ее матери Юлии, чем она гордилась как некоей привилегией перед близкими подругами, которые, конечно, догадывались, кто именно за нее хлопотал и кому она обязана этим житейским благом, равно как и прочими благами, включая квартиру, полученную благодаря той же внушительной поддержке.

Сама Юлия Ивановна на этот счет не распространялась, а в ответ на любопытные вопросы дальних и не особо сведущих подруг, их не слишком деликатные просьбы по секрету назвать источник ее благополучия отвечала заученной скороговоркой: «За все, что мы имеем, следует благодарить товарища Сталина – его и только его!»

Подруги округляли глаза и испуганно кивали, словно и не ожидали другого ответа, получив же этот ответ, с назойливыми вопросами больше не лезли. Зато норовили под любым предлогом лишний раз заглянуть к Юлии Ивановне, чтобы от нее позвонить по телефону. И при этом еще сказать: «Я звоню по личному аппарату из квартиры моей подруги». Или даже шли на то, что давали знакомым номер телефона Юлии Ивановны, чтобы поднять трубку в ее квартире и произнести: «Алло!» – что считалось у них таким же шиком, как прыгнуть с парашютной вышки в Парке культуры и отдыха имени Горького и таким образом умножить мощь будущего десанта на Европу.