– Звоните. Только прошу покороче. И об обыске ни слова.

– Обещаю.

Отец выдержал немую паузу, вопросительно глядя на помощника следователя: может быть, он все-таки не будет нависать над ним и отойдет немного в сторону? Но тот благосклонно прикрыл глаза в знак того, что и так сделал отцу большую уступку, позволив воспользоваться телефоном.

Отцу пришлось смириться с такой опекой. Он набрал нужный номер, слегка заслоняя плечом трубку – заслоняя, однако, так, чтобы это не выглядело как стремление не допускать посторонних к своим секретам, а воспринималось как нежелание их утомлять своими скучными разговорами.

Набрал и стал подробно расспрашивать разбуженную звонком Юлию Ивановну, как справиться с аритмией.

Он взял карандаш, чтобы записывать, но, когда ему на том конце провода стали что-то диктовать, записал вовсе не название лекарства, а чей-то телефонный номер.

Помощник следователя это сразу заметил, как коршун с вершины замечает любые движения своей будущей жертвы.

– Позвольте… – Он взял у отца листок. – Чей это номер?

– Одного врача… врача из Боткинской больницы.

– А мне кажется, что это номер Михаила Николаевича Тухачевского. Что ж, позвоните и ему…

– Зачем?

– Но вы же приберегали про запас такую возможность. Не зря же вы поддерживали знакомство с Юлией Ивановной. Вот и доложите Михаилу Ивановичу, что Гордей Филиппович Варга арестован, что обыск в его квартире идет полным ходом…

– Но вы же предупредили, что об обыске…

– Доложите, доложите. Михаил Николаевич будет доволен. Он наверняка спросит о тетради, вы же успокойте его. Скажите, что и тетрадь непременно найдем…

– Какую тетрадь? Простите, не совсем улавливаю, о чем вы… Не знаю я никакой тетради.

– А вам и не надо знать, а то ночью спать не будете. Достаточно, что ваш сын знает и нам все расскажет. А уж мы ему за это дадим… подержать настоящий револьвер. Хочешь? – спросил меня помощник следователя, уверенный, что у меня нет другого столь же жгучего и непреодолимого желания, и тут я пронзительным голосом закричал:

– Не хочу-у-у!

Закричал и заткнул себе уши, чтобы ничего не слышать, кроме этого истошного крика.

После этого крика помощник следователя во мне разочаровался как в очень плохом ребенке или, напротив, очень хорошем, что также было плохо, поскольку не позволяло меня наказать сообразно моим достоинствам. Наградить же меня за мои недостатки мешало то, что в таком случае наказания и награды вообще уравнивались и следствие, ночные допросы, пытки оборачивались благотворительностью и раздачей новогодних подарков.

Этого же допустить было нельзя.

Вернее, можно, и для этого существовали особые – добрые – следователи, как в цирке есть смешные клоуны, потешно пародирующие трюки серьезных артистов. Но все равно даже с их подачи «можно» в конце концов обретает сходство со строгим «нельзя», не позволяющим, чтобы следствие проводили Дед-Мороз и Снегурочка, извлекающие из мешка стеклянные шары, звезды и мандарины.

Помощник следователя этого больше всего боялся, как всякий сознающий свою ненужность опасается лишиться маски, помогающей эту ненужность скрывать. Доказать же себе и другим, что он все-таки нужен, могло лишь наказание. Наказание не просто неотвратимое, но сладостное и блаженное в своей неотвратимости, как для влюбленного затаенно сладостна пощечина, полученная от обожаемого существа, божества и кумира.

И он в конечном итоге смирился бы с тем, чтобы наказали его самого, лишь бы не лишаться этого неопровержимого доказательства.

Наказание же вытекало из аксиомы, что каждый хороший – плохой. Поэтому помощник следователя после предварительного беглого опроса передал меня в руки самого следователя, способного всему предварительному придать некую завершенную и окончательную форму, а тот приказал своим подчиненным обыскать мой угол.

И уж те за меня взялись.

У меня они искали особенно тщательно – еще более тщательно, чем за ширмами у тетушек, хотя тем казалось, что у них все перевернули вверх дном.

– Господи, что вы ищете? Вы скажите. Мы сами вам все отдадим, – стонали тетушки, отсчитывая успокоительные капли, бухая кашлем и не зная, куда еще поставить горчичник, чтобы этот кашель унять.

– Ищем планы захвата Кремля.

– О боже! Нет у нас таких планов. Кремль и так захвачен…

– Кем захвачен? – Производившие обыск сразу насторожились.

Тетушки поняли, что сболтнули лишнее, и прикусили языки.

– Был некогда захвачен. В двенадцатом году. Наполеоном.

– То-то же. Вы таких шуток больше не шутите.

Я таких шуток не шутил, но у меня они заглянули во все дыры. Они выдвинули ящики моего письменного столика, купленного мне для того, чтобы я меньше лазил под стол деда, перевернули все коробки с игрушками, вывалили на пол мои зенитки, прожектора, танки, американские жестяные самолетики и прочие мирные игрушки тридцатых годов.

О мои детские – игрушечные (ненастоящие) – тридцатые годы!

Для порядка пустили веером альбомы с моими рисунками, хотя они их явно не особо интересовали, альбомы-то, и уж тем более достоинства моих каля-маля.

И когда следователь, наклонившись ко мне, интимно-вкрадчиво спросил: «А нет ли у тебя, дружочек, такой тетрадки?.. Ну, знаешь, такая тетрадочка… в линейку», меня вдруг осенило, что ищут тетрадь моего деда.

Ту самую тетрадь…

Причем им в подробностях известно, как она выглядит, какая бумага, какой переплет и что написано на обложке.

Значит, им о ней рассказали, и рассказать могла только Светлана, незаконная дочь Тухачевского, поскольку других свидетелей моего проступка – похищения тетради из пролома в письменно столе деда – не было.

Позднее я понял, что Светлана поведала о тетради, конечно, не им, следователям, а доверительно шепнула отцу – Михаилу Николаевичу Тухачевскому, а уж тот напутствовал следователей, что им надо бомбить.

Меня, однако, опять лихорадит, познабливает, и мысли путаются. Правильнее было бы сказать, что американские промышленники напутствовали летчиков: что им бомбить в Берлине, чтобы уничтожить конкурентов. Тухачевский же наставлял следователей по части того, что им искать. Тетрадь! Прежде всего тетрадь, а уж потом все остальное.

При этом напрашивается вывод, что и деда арестовали… по его прямой наводке. Впрочем, мысли снова путаются. Прямой наводкой стреляют пушки, в том числе и универсальная пушка – химеричный гибрид зенитки, гаубицы и противотанкового орудия, о котором страдальчески, маниакально, вожделенно мечтал Тухачевский.

Он ведь был из числа тех, кто лишь внешне казался сдержанным, корректным, холодноватым, а изнутри его распирало. Западал он на всякие безумства – и не только безумства храбрых, но и утопии технической мысли вроде универсальной пушки.

Очень уж ему хотелось обрести такую чудо-пушку, и он почти ее заполучил. Казалось, не сегодня-завтра позвонят и доложат: есть!

И вот эту пушку Тухачевский навел на деда.

Не то чтобы он приказал его арестовать: арестами занималось другое ведомство, но, по моим предположениям, именно он написал соответствующий рапорт или донесение. Или – сокращенно – донос.

Но ведь это несовместимо с честью русского офицера. О офицерская честь! Она не помещала ему расстреливать заложников, выкуривать из лесов отравляющими газами тамбовских крестьян, топить подо льдом восставших моряков Кронштадта и устраивать травлю Свечину, когда тот сидел в лагере.

Поэтому об офицерской чести лучше помолчать. Зато сказать о неутолимой зависти, которая жгла Тухачевского, как пожары жгут торфяники. Михаил Николаевич, несостоявшийся Аполлон… прошу прощения за еще одну оговорку. Как Аполлон он как раз состоялся, поскольку был красив, любил себя, берег фигуру, поднимал гири, развивал мускулатуру, натирался маслом и следил за собой во всех отношениях.