– Вскоре ли?

– Сроков не знает никто. Да и зачем тебе сроки? Делай что должен, и будь что будет.

– Если самим создавать себе врагов и так играть со злом, то можно его и на свою голову призвать.

– Можно, и очень даже. Кажется, у Чехова в рассказе врач отсасывал у больного дифтеритные пленки и сам заразился дифтеритом. Вот и мы с тобой отсасываем у больного общества со всей его революционной трескотней дифтеритные пленки, а такое безнаказанным не остается.

– Что ж, поведут к оврагу?

– А может, и в подвале шлепнут, как принято теперь говорить.

– Все-таки самим врагов-то создавать не надо бы. – Дед кольнул Свечина остерегающим взглядом.

– Ты это о чем?

– О твоей распрекрасной фразе: «Маневр Западного фронта в середине августа 1920 года – наступление к нижней Висле – явился идеальной подготовкой польского контрудара».

– Польский поход. Тухачевский.

– Он тебе этого не простит.

Свечин промолчал, поскольку все, что бы он ни сказал в ответ, не уменьшило бы правоты сказанного дедом.

Дед не ошибся. Тухачевский запомнил и не простил Свечину его выпад.

Впрочем, это и целенаправленным выпадом нельзя назвать, поскольку Свечин не то чтобы метил в Тухачевского и намеревался его свалить как соперника, а боролся с заблуждением, ошибочным пониманием стратегии, полководческой беспомощностью и несостоятельностью самими по себе.

Но Тухачевский все это обратил против себя лично и воспринял как выпад, взывавший к отмщению и требовавший нанести ответный укол рапирой.

И Михаил Николаевич нанес этот ответный укол. Его рапира была поострее, с капелькой яда на острие и ранила до крови.

Тем более что, вооружившись ею, Тухачевский времени зря не терял. Михаил Николаевич действовал решительно, энергично, неумолимо и, главное, безжалостно, как при подавлении мятежа – на этот раз не тамбовского и не кронштадтского, но для него столь же опасного, хотя угрозу этой опасности он сумел распространить шире и придать ей глобальные масштабы.

По его словам, Свечин посягнул на самое святое – боеспособность РККА, и посягнул с тайной целью вернуть прежние порядки и реставрировать монархию – ни больше ни меньше.

Свою кипучую энергию Михаил Николаевич обратил на проведение экстренного совещания, о коем в мой день рождения напомнил ему дед, – совещания Военной секции Коммунистической академии. Барышни-секретарши в длинных юбках, высоких ботинках и белых блузках разослали приглашения. Затем обзвонили, любезно прося каждого подтвердить свою явку.

В назначенный час золоченые двери уютного зала гостеприимно распахнулись. В окнах сияло солнце, янтарной гралицей ложась на паркет. Кресла с выгнутыми спинками и лаковыми подлокотниками заняла почтенная публика – в чинах и при орденах.

Все держали в руках листочки с повесткой дня и, поднося их к глазам, старались угадать, кого на этот раз будут драить и песочить. Впрочем, тут и отгадывать было нечего. Название главного доклада Тухачевского – «О стратегических взглядах профессора Свечина» – наводило на мысль, что взгляды эти навряд ли будут одобрены и скорее подвергнутся уничтожающему разносу.

Тухачевский с кафедры прочел свой доклад. Группа поддержки зааплодировала. Он поклонился, собрал отпечатанные странички и сел за стол президиума. Затем выступили записавшиеся в прения. Главную мысль доклада – о реакционности теорий Свечина – единодушно поддержали.

И реакционность пошла гулять, как девка с матросом, – от одного выступления к другому.

Позднее по итогам совещания была выпущена брошюра «Против реакционных теорий на военно-научном фронте (критика стратегических и военно-научных взглядов профессора Свечина)». У деда эта брошюра была, и он особенно негодовал даже не по поводу того, что эти господа называют критикой откровенное шельмование своего противника.

Нет, его особенно возмущало, что изгаляются по адресу того, кто лишен возможности им ответить, поскольку на данный момент находится… то ли в Ницце, то ли в Баден-Бадене, а говоря точнее, в трудовом исправительном лагере, где ему устроена и Ницца, и Баден-Баден, вместе взятые.

В феврале 1931 года Свечин был арестован и приговорен, о чем Тухачевский прекрасно знал и воспользовался случаем, чтобы свести с ним счеты. Попробовал бы он это в открытом бою! Только попробовал бы, и Свечин, блестящий оратор, разнес бы его в клочья.

А тут пожалуйста… некому было даже робко возразить, не то что вступать в открытый бой. Барышни в юбках и блузках сторонникам Свечина по досадному недоразумению забыли прислать приглашения. И в хлопотах запамятовали позвонить. Запамятовали? Ах нет, извините, у них нет телефона, и причина только в этом.

«Забыли прислать, а это, господа, уже подлость!» – бушевал дед. Он сам бы примчался в Ленинград – защищать Свечина, негодовать, возмущаться, срывая голос, – примчался, если б знал, что там творится.

Примчался бы, хотя и был занят тем, что пытался, используя все свои связи, дружбы и знакомства, вызволить Свечина. Ради этого ходил к Борису Михайловичу Шапошникову, будущему маршалу, блестящему теоретику, разделявшему многие взгляды Свечина, а его самого считавшему самым выдающимся военным мыслителем эпохи.

Шапошников деда хорошо знал и принял без всяких отлагательств.

– Садись, Гордей Филиппович. – Шапошников пододвинул ему стул и предупредил: – Осторожно, шатается, и спинка не держится. Все никак не починю. Мое положение тоже, знаешь ли… шаткое. Но ничего, держусь. Чем обязан?

– Ты мне нарочно этот стул?.. Как предупреждение?

– Считай, что так. Чем обязан? – повторил Борис Михайлович свой вопрос, словно первый раз задал его так, что на него можно было и не ответить.

– Свечин арестован.

– Знаю. И уже хлопочу о нем по мере моих возможностей.

– А тут еще Тухачевский… с его совещанием…

– И об этом слыхал. Тухачевский расчищает себе дорогу к вершинам и устраняет конкурентов. Хочет маршалом стать. Бойся его.

– Я вот письмо написал от имени академии. Никто не хотел подписывать, хотя совсем недавно жали руку Александру Андреевичу, чуть ли не обнимались, демонстрировали дружеские чувства. Всего пять подписей-то и собрал.

– На чье имя письмо?

– На ваше.

– Перепиши на имя Сталина. Он Свечина ценит и так просто не отдаст.

– Значит, есть надежда?

– Свечина взяли по делу «Весна» – против военспецов, бывших царских генералов. Трясут РККА. Все зависит от того, в какую сторону повернут.

– Письмо вам принести потом?

– Мне, мне.

– Заслуги Свечина перечислить?

– Скромно. Особо не раздувая. Это может не понравиться. Мол, выходит, что он один такой выдающийся. А остальные что же?

– Понял. Все так и сделаю.

– Чаю хочешь?

– Не время сейчас…

– Вот это ты зря. Впрок надо пить хороший чай-то. От лагеря никто не застрахован, а там хорошим чаем не напоят, побаловаться не дадут. Там не чай, а помои.

– Ну, вот и поговорили. Видишь, и стул подо мной не подломился. Хоть и шаткий, а выдержал.

– Дай бог и нам с тобой так выдержать. Ты крест, вижу, не носишь, а у меня всегда при себе. Если не на шее, то в потайном кармане – фамильный, от Фаберже. Кажется, я лишнего тебе тут наговорил, но ты единственный, с кем можно поговорить. Вернее, нас трое: ты, я и Свечин. Ну, прощай. Или лучше до свидания, но только не за решеткой и не за колючкой.

– Что еще за колючка? Репей какой?

– Ишь чего захотел – репей. Репей сейчас вместо роз… Наша колючка – колючая проволока, протянутая между столбами, да и между словами тоже, – Шапошников усмехнулся, допуская, что он не прав, но при этом никому не позволяя усомниться, что он это все-таки сказал.

Несмотря на предупреждение Шапошникова, мой дед решил не просто перечислить заслуги Свечина, но написать о них обстоятельно.