И если бы, родители пораньше нашли в детях их суперсилу, или наши друзья непременно бы нам на нее указали, тогда, годам так к сорока, на свете, было бы неизбежно больше счастливых людей.

Шел десятый июльский день моего пребывания в пионерском лагере в Анапе.

Я, одиннадцатилетний, опытный, как мне представлялось, в деле поездок в пионерские лагеря, человек, уже покорно смирился со многим.

С морем, которое не море, а еле колышущаяся, мелкая, мутная вода, с двухэтажными страшноватыми кроватями, туалетом на улице, лысыми тополями и сухой травой, вместо буйной тропической растительности и тотальной скукой, похожей на эту самую, высохшую от зноя траву.

Но, главное, меня не покидало ощущение, что я попала в стан другого, незнакомого мне детского племени. И впечатления мои были не этнографического, а тревожно-настороженного характера, и обитали где-то в животе.

С виду, окружающие двуногие, были такие же, как я. Cтояли смирно на линейках в форменных защитных шортах, бежевой рубашке и красном галстуке. Отдавали салют, ходили строем и пели пионерские песни. Но, как только, ежеутренние мероприятия заканчивались, и все переодевались в обычную одежду, я понимала, что у этого племени какие-то другие, совсем неизвестные мне правила.

Школа, танцы, теннис, двор, поездки с родителями на море и пионерские лагеря. Я постоянно сталкивалась с набором разнообразных детских личностей и везде стремительно находила единомышленников и соратников по приключениям. Дальше, жизнь начинала течь своим естественным детским чередом.

Здесь же, я чувствовала себя странной пришелицей из параллельного мира.

Видимо, мир чувствовал тоже самое и обходил меня стороной.

Но поняла я это не сразу.

Месяц назад, за семейным ужином было объявлено, что этим летом я еду в пионерский лагерь (бурный восторг). На море (а куда же еще?). Но, не в Гагры (нуу… ладно).

Я уже продумывала, когда лучше рассказать хорошую новость лучшей подруге Юльке, как тут, вдруг папа произнес слово “Анапа”. Внутри меня все сжалось и где-то далеко в желудке, между котлетой и борщом, появился серый туманный комок неприятного предчувствия.

С первой поездкой в Анапу, в моей жизни, были связаны самые пренеприятные детские воспоминания. Но это же было давно, путевка досталась папе “по случаю” отказываться от такого, было нельзя, да и, честно говоря, наше с котлетой мнение, взрослых особо не интересовало.

Тогда мне представлялось, что все пионерские лагеря должны были быть совершенно одинаковые. Как “Василек” в Гаграх, лагерь от маминого научного института, в который я ездила уже два раза.

Там обязательно должно было быть прозрачное соленое Черное море, блестящая галька, красивое белое здание с колоннами, утонувшее в толстых зеленых листьях гигантских магнолий. Из огромных окон должно было быть видно темно-синее море, длиннющие кипарисы и пальмы, с сухими волосатыми стволами.

А еще друзья, приезжающие каждый год, веселые вожатые в пилотках, которые говорили, что пионер не может сидеть без дела и устраивали конкурсы с призами, спортивные соревнования, экскурсии на красивые озера, в парк и обязательно большой поход в горы. Там вожатые будут ловить выловленную с мальчишками рыбу, потом разжигать костер, варить суп и запекать картошку на костре. А ты будешь доставать ее длинной палкой из горячей золы и, в тот момент, быть уверенным, что ничего вкуснее на свете не существует. По ночам обязательные cтрашилки, важные девчачьи разговоры и вылазки мазать соседний третий отряд зубной пастой.

В странном месте, Анапа, все было совершенно по-другому.

Не было пальм, а были длинные тощие тополя, с летящим белым пухом, как в обычном городском дворе, желтая жухлая трава, ржавые качели и туалет во дворе, куда очень страшно идти ночью. Вместо большой белой каменной лестницы с кипарисами, по которой ты бежишь к морю, наступая на чужие сланцы, узкая тропинка, через колючие кусты с противной паутиной, ведущая к огромному полю песка, за которым начиналось то, что мои соотрядники восторженно называли морем.

Я сердито бурчала про себя, что “и море тут ненастоящее”, мелкое и зеленоватое, куда надо было долго-долго идти по жаре через разбросанные повсюду, похожие на старые тряпки, водоросли. “И как там можно плавать, если зайти разрешают только по пояс?”. В этом месте все решительно было не так.

В свои одиннадцать, я не знала, что почти все пионерские лагеря в Советском Союзе принадлежали каким-нибудь учреждениям – заводам, фабрикам, научным институтам, комбинатам питания. Это значило, что в лагерь “Союза писателей” приезжали дети писателей, в “Юный железнодорожник” – дети железнодорожников, на воротах же нашего было написано что-то невыговариваемое, про какой-то минпродсредмаш.

Основных законов этого лагерного бытия было два. Первый – девочки и мальчики между собой не общаются. Второй– развлеки себя сам. Нет, еще третий был – прав тот, кто сильнее. Все три малопонятны и на практике доселе особо неприменимы.

Главным организованным времяпровождением была ежедневная уборка территории. По два часа в день нужно было бродить по жаре, собирая фантики или махая веником по пыльному плацу. В остальное время, девочки сидели на лавочке перед корпусом, болтали ногами и громко смеялись, когда чей-то шлепанец, сделанный из старого босоножка, метко влетал в дверь.

Они дружно грызли семечки, которые звались “семками”, и по непонятной причине, бросали шелуху не в рядом стоящую урну, а прямо под ноги.

Мальчишки нескончаемо пинали старый кожаный мяч, и друг друга на поле вытоптанной травы, называемом стадионом, переругивались, употребляя не до конца известные мне и явно не разрешенные словесные обороты.

Вожатые интересовались нами вяло, и можно было почти весь день делать, что хочешь. Все это было странно, но похоже всем, кроме меня, привычно.

На море нас водили не два раза в день, а один, и от этого задача борьбы со скукой еще более усложнялась.

Книжка, взятая с собой, быстро закончилась, другую взять было не у кого. Это стало понятно по гробовой тишине, установившейся в плате, после вопроса – “Есть ли у кого-то что-нибудь почитать?”. На меня, итак, странно косились из-за того, что в первый же день, я не поняла, что такое “толчок” и “чувяки”. Потом, мне же, пришлось объяснять, как это “колготиться”. Все, кроме меня одной, почему-то понимали, что “четверть” – это трехлитровая банка, а “толчёнка” – картофельное пюре.

Наличие у меня детского чемоданчика, а не рюкзака цвета хаки, как у всех, кепки “Адидас”, вместо панамки и вопроса “Когда нас поведут покупать пепси-колу?” оказало решающе влияние на мою, итак, подпорченную уже в первые дни, репутацию. Общаться со мной было трудозатратно, следовательно, не понятно зачем. А возможно, меня просто сочли глупой или недоразвитой. Кулёмой, на их языке.

Еще, в этом мире было принято делиться, но как-то безоговорочно принудительно. То есть, у тебя, конечно, просили, но и руку протягивали одновременно. При такой постановке вопроса, не отдать предмет чужого вожделения вариантов не оставалось.

В первый же день пришлось дать “поносить” соседке по палате модную цепочку, с фиолетовой эмалированной бабочкой и потом, весь вечер, с замиранием сердца ждать ее возвращения.

Другая моя соседка, Ирка Власенко, коротко стриженная, мускулистая, cильно загорелая девочка, выше всех на голову, говорила только о тренировках по гандболу и бабушкиных пирожках с капустой.