Свою первую службу Еремей провёл скромно. Никаких фейерверков красноречия, никаких предсказаний будущего. Прихожане, а было их столько, что упасть не могло не только библейское яблоко, но даже горошинке не отыскалось бы местечка, если и были разочарованы, то ничем разочарование своё не выказали.

После службы Еремей долго говорил с церковным советом. То есть долго по меркам поселения, где каждый человек, каждая минута и каждая горошина были на счету. Узнал он для себя много полезного. О том, что скоро ему предстоит крестить ребенка Аннабель Левашовой и Эдгара Бородаева, а Ларс Стаханов, опытный рудокоп, наоборот, хворает, второй день не встает с постели и просит, чтобы священник его посетил. О том, что племя круглолицых устроило стоянку в пяти милях от поселения Но-Ом, и шаман племени хочет встретиться с шаманом Но-Ома, вы уж простите отец Еремей, для них священник всё равно, что шаман. О том, что в церковной кассе денег нет, но есть двадцать фунтов золотого песка, хотя пока ни деньги, ни золото в Но-Оме не ходят. И ещё, и ещё, и ещё.

Когда староста и казначейша удалились, а Рон, ловко действуя здоровой рукой, начал наводить порядок в церкви, Еремей попытался упорядочить полученные сведения. Он понимал, что в первые дни для него внове всё, через месяц-другой он пообвыкнется и будет ориентироваться в делах если не играючи – в работе священника нет места играм, – то спокойно и несуетливо. Умению вести церковное хозяйство их учили в семинарии. Правда, полностью курс был ещё не пройден, но жизнь, она тоже учитель.

Рон и отвёл его в белый барак, где находился Ларс Стаханов, тяжелобольной рудокоп.

Отчего-то Еремей представлял себе убеленного сединами старика с изможденным лицом и трясущимися руками. Да не отчего-то, просто в Монастыре он сопровождал наставников при посещении больных, и те были именно такими.

Ларс Стаханов же оказался мужчиной сорока лет, на вид крепким, мускулистым. Волос у него, правда, не было ни седых, ни каких-нибудь других, он оказался совершенно лысым. И ещё в глазах, в самой глубине увидел Еремей голубые огоньки. Увидел и опечалился. Не только он – пожалуй и сам Настоятель, великий Заклинатель, не смог бы спасти этого человека. Лихорадка Голубой пустыни.

– Ты был в Голубой пустыне? – спросил он страждущего после обычной церемонии приветствия.

– Да, отец Еремей, – и слова рудокоп произносил медленно, с трудом шевеля языком и губами. Конечно, Лихорадка Голубой пустыни. – Три зимы тому назад. Думал, обошлось, потому и в скит пошёл, а оно вон как. Застигла здесь.

Еремей осмотрел рудокопа, стараясь припомнить всё, что в семинарии говорили о Лихорадке Голубой Пустыни. Болеют ею те, кто побывал в этих проклятых землях, где каждая пядь до сих пор пропитана Смертью. Но часто бывало – шли двое, а болел один. Или кто-то провёл в пустыне день – и его сжигала лихорадка, а другой бродил целую луну, и оставался здоровым.

Вначале выпадали волосы. Потом речь становилась медленной, тягучей. В глазах появлялся огонь, сжигающий изнутри. И уже ничего не могло спасти человека от этого огня. Тело извергало любую пищу и сохло, как сохнет дерево с подрубленными корнями. Рано или поздно человек вспыхивал, покрывался тысячами голубых искорок и исчезал, оставляя после себя горсту серого пепла. Да и пепел держался недолго. Даже собранный в склянку и закупоренный со всей предосторожностью, пепел испарялся, исчезал. Многие заклинатели бились над загадкой Лихорадки Голубой Пустыни, но бесплодно. Одно радовало, если можно говорить о радости перед лицом горя: никто из окружающих Лихорадкою не заражался.

Единственно, что мог сделать Еремей для несчастного – это облегчить страдания, духовные и телесные. Отвар Травы Горных Духов позволял уйти страждущему спокойно, с достоинством. Исповедь же облегчала страдания нравственные.

– Сколько мне осталось жить, отец Еремей?

– Никто не знает своей судьбы.

– Я… Мне важно знать. Не для себя – для других.

– Твоё время ещё не пришло. Луна, быть может, две луны.

– Луна, – прошептал рудокоп. – Луна – этого должно хватить.

Еремей озабоченно смотрел в глаза Стаханова. Огоньки сверкали едва заметно, неопытный глаз и вообще ничего бы не увидел.

– Хватить – для чего, сын мой?

– Я скажу позже… позже… Боюсь обознаться, навредить. Если я вас ещё позову, отец Еремей, обещайте придти.

– Это мой долг.

– Долг, да. Я знаю свой долг.

Рудокоп замолчал, замкнулся в себе. Он может молчать день. Или всю оставшуюся жизнь. Такова Лихорадка Голубой пустыни.

В задумчивости покидал барак священник. О чем не рассказал ему Стаханов? Быть может, о чем-то, важном только для самого Стаханова. О проступке, совершенном много лет назад, но сейчас мучающем душу? Бывает и такое. Или его терзает нечто более злободневное, относящееся к нынешним временам?

Еремей освятил своё жилище. Не для себя. Для прихожан. Жизнь священника прозрачна, особенно в маленьких поселениях. Он начинал чувствовать правоту наставников семинарии. «Живущий в стеклянном доме должен быть осторожным, дабы не разбить его». Нет ничего хуже, чем начать свою деятельность с того, чтобы неловким поступком разбить хрупкое доверие прихожан. Долго склеивать придётся.

Рон смотрел на труды Еремея с явным одобрением. Вот и ещё одна победа над Нечистым!

До победы далече, любезный Рон. Шагать и шагать. Над собою победа – в лучшем случае.

– Где похоронен отец Колыван? – Еремей долго откладывал этот вопрос. Боялся ответа. Бойся, не бойся, а услышать придётся.

– Он ведь повесился, верно? И потому его…

– Что – потому?

– Не оставлять же человека совсем без могилы, верно? Мы его и похоронили, только не на кладбище. Не на нашем кладбище, – поправился Рон.

– А на чьем?

– У круглолицых людей Льда есть своё, родовое. Они, круглолицые, уважали отца Колывана. Быть может, любили. Отец Колыван много времени проводил с круглолицыми. Учил их. И учился у них.

– Учился?

– Он так говорил.

– Да, конечно…

Отец Колыван, как всякий заклинатель, не чурался никаких знаний. Заклинатели готовы учиться всегда и у всех. Даже у лягушек – плавать и у кротов – рыть норы.

– Кладбище Людей Льда далеко?

– Нет, отец Еремей. Недалеко.

– Они не считают его местом, запретным для поселенцев?

– Нет, но мы должны соблюдать их обычаи. Они… Они очень почитают мертвецов и просят, чтобы мы относились к ним с уважением. Не будили без приношения, не просили у них чужой смерти, не выкапывали из земли.

– Разумные обычаи. Надеюсь, все в скиту их соблюдают?

– Да, отец Еремей. Правда, в самом начале, когда мы только пришли сюда, исследователи – рудознатцы по неведению начали копать пробный шурф. Но мы принесли дары шаману племени и потревоженным мертвецам. Обошлось, – Еремею показалось, что последнее слово Рон произнес с некоторым сомнением.

К чужой вере призывали относиться терпимо, покуда чужая вера не вступала в противоречие с верой истинной. Тревожить прах истинная вера тоже не велит, просить у мертвецов чужой смерти вообще отдаёт Нечистым. Нет, нарушать обычаи круглолицых он не собирается. Пока не познакомится с ними поближе.

– Кстати, Рон, насчёт встречи с шаманом… Он придёт в поселок?

– Он приходил в прошлый раз, за день до смерти отца Колывана. Получается, теперь наша очередь идти к ним.

Но прежде, чем отправиться на встречу с шаманом круглолицых, Еремей навестил старшину поселения.

Достопочтенный Хармсдоннер, с которым он на утренней службе обменялся лишь поклоном, сейчас встретил Еремея со всею внимательностью, хотя видно было, что хлопот у старшины предостаточно. Он о чем-то спорил с богатырём Брасье.

– Вот и вы, отец Еремей. Очень хорошо. Советник Им-Зик сейчас занят – его бригада роет новый шурф. Нас трое, следовательно, можем держать совет.

Еремей укорил себя – запамятовал, что теперь он – член совета Но-Ома. То есть не совсем запамятовал, иначе бы не пришёл, но думал, что обойдутся без него. Был бы нужен обязательно – прислали бы посыльного.