Монахи медленно приходили в себя, поправляли пологи своих повозок и отжимали свои набравшие воду плащи и накидки. Лошади прянули ушами, нервно поводили глазами, и возницы, как могли, старались успокоить впряжённых в их повозки испуганных животных.

— Господи всемогущий?! Что это было такое?! — брат Жерар убрал руки с головы, приподнял своё, перекошенное трепетным страхом лицо над поверхностью земли, и опасливо бросил взгляд на быстро проясняющееся небо. Он не помнил, сколько пролежал на обочине дороги, и тем более не помнил — как он на ней оказался, но разве это было важно, когда разгневавшийся непонятно за какие грехи Господь смилостивился и уберёг его от удара этих страшных молний, бивших с неба, как будто нацеливаясь в него одного?!

Поднявшись с «приютившей» его обочины, на которую он бросился после первой же, близко ударившей молнии, брат Жерар взглянул на свою одежду и, увидев то, что с ней стало, от досады плюнул себе под ноги.

Первое, что пришло ему в голову после того, как он увидел, что его чёрный плащ и белая сутана безнадёжно перепачканы размокшей землёй, была тревога за Ги Бамо: «А что с монсеньором легатом?! Молния ударила так близко от него! Где он?! Жив ли он?!»

Рядом с ним легата не было. Не было его и у ближайшей повозки. Квалификатор почувствовал, как его наполняет отчаяние: главы трибунала нигде не было видно! Даже не подняв свой, валяющийся в грязи посох, брат Жерар бросился в голову колонны и, наконец, к своему огромному облегчению, увидел папского легата.

Монсеньор Бамо оказался на дороге. Он стоял к нему спиной, в одиночестве, в нескольких десятках шагов впереди крайней повозки. На его голову был надет капюшон плаща, но не узнать фигуру своего наставника Жерар Монпара́ не мог — это был точно он, непонятно каким образом оказавшийся в сотне шагов от того места, где их застала буря, но именно он, и это было прекрасно: «Надо найти его посох — он, видимо, потерял его!..»

Когда квалификатор подошёл к своему наставнику и почтительно окликнул того, тот сначала не оборачивался, и брат Жерар, решив, что монсеньору Бамо от непогоды заложило уши, осторожно коснулся его рукава:

— Монсеньор!..

Легат резко обернулся и близко увидевший его лицо квалификатор в ужасе отшатнулся. Он что-то увидел — что-то настолько страшное, что его ум отказался запомнить и восстановить в голове картину увиденного. Стараясь не думать об этом, квалификатор тут же сморгнул и дёрнул головой, после чего вновь осторожно поднял взгляд на своего наставника.

«Слава тебе, Господи! Привидится же такое!..» — в этот раз лицо Ги Бамо выглядело почти как обычно, разве что после перенесённой бури у него оказались немного более заострившиеся линии скул и подбородка, да ещё и белки глубоко запавших глаз покраснели от множества полопавшихся капилляров:

— В чём дело?! Что тебе нужно?!

— Ваш дорожный посох… монсеньор… вы его обронили, я его подобрал и принёс вам.

— Так давай же его сюда — что ты стоишь, как будто вкопанный и увидел перед собой бестелесное приведение? — папский легат устало закрыл глаза и провёл рукой по своему холодному, как у мертвеца лбу.

Неотрывно смотревший на него квалификатор только сейчас заметил, что с лица его наставника ушла нездоровая краснота запыхавшегося от долгой ходьбы человека. Это было бы, безусловно, хорошим знаком, но теперь её сменила не менее болезненная бледность: «Не иначе, как монсеньор Бамо всё-таки заболел!.. и эти глаза — они совсем запали и наполнились кровью! Видимо, его сердце бьётся с такой силой, что кровь приливает к голове!.. — охо-хохо-хо!.. Это всё от беспрестанных переживаний за данное ему Папой поручение!.. А ведь он уже далеко не молод, и так самоотверженно переживать все невзгоды этого, такого долгого и нелёгкого пути… — какая же великая, полностью отрицающая себя преданность нашему Святому делу!.. Только бы его не хватил удар! Храни его, Пресвятая наша заступница Дева Мария!..»

— Вот, монсеньор, возьмите, — легат взял протянутый ему посох, но не опёрся на него, как он всегда это делал начиная от самого Авиньона, а просто оставил его в своей руке, даже не уперев в землю. Это было странно, однако подумать об этом брат Жерар не успел — не оборачиваясь к квалификатору, легат отрывисто бросил:

— Мы стоим, а дело не ждёт! Пойди, посмотри: в чём причина задержки и поторопи всех этих бездельников. Время идёт, мы должны возобновить путь, а они всё ещё возятся со своими повозками и телегами!..

— Да монсеньор, уже иду, — Жерар Монпара́ повернулся к повозкам и, особо не выбирая направление, направился к одной из них — неудачно выехавшей на обочину и похоже застрявшей одним колесом в придорожной канаве.

Пока он шёл, что-то не давало ему сосредоточиться на том задании, которое он получил. В его голове витал неясный вопрос, который ему никак не удавалось сформулировать. Уже подойдя к повозке и взглянув на вышедшего из-за неё перемазанного в грязи возницу, он понял, что его так сильно беспокоило: «Ну конечно! Одежда! Почему у монсеньора легата она совершенно сухая? Он что: успел спрятаться от дождя в одной из повозок? Но когда?.. и как это ему удалось, если буря началась так внезапно?..»

Отправив квалификатора разбираться с расползшимся по обочинам караваном трибунала, легат продолжал в полном одиночестве стоять на дороге. Раздававшиеся за его спиной звуки возни с телегами и лошадьми его не беспокоили, он не оборачивался на тревожное ржание ещё не успокоившихся лошадей, на недовольные возгласы возниц и требовательный голос квалификатора. Вся эта суета его никоим образом не волновала. Монсеньор легат просто стоял и смотрел на север — где-то там впереди был Тампль, а в Тампле ожидал своей судьбы Жак де Моле — последний Великий магистр ордена Бедных рыцарей Христа и Храма Соломонова. Встреча с ним — теперь только это было для легата действительно важно…

Время шло. Усилиями квалификатора и сопровождавших трибунал немногочисленных стражников и слуг, подоспевших из хвоста колонны на помощь возницам, караван постепенно приходил в порядок и с минуты на минуту готов был тронуться дальше. Несмотря на это, легат оставался всё на том же месте, где его оставил квалификатор.

Необычайно обострившееся внутреннее чутье монсеньора предсказывало ему новую встречу, оно нашёптывало ему, что нужно лишь немного подождать, и эта важная для него встреча вот-вот состоится. Он терпеливо ждал, и вскоре его ожидание было вознаграждено звуком отдалённого конского топота.

Прошедший вместе с бурей дождь хорошо прибил дорожную пыль, поэтому скорое приближение кавалерийского отряда обнаружилось только тогда, когда он появился в прямой видимости доминиканцев. Монсеньору легату, оказавшемуся ближе всех остальных к двигающимся конникам, уже издали стал хорошо различим синий с золотым баннер на копье одного из скачущих во главе отряда верховых. Вскоре и привставшим на передках повозок монахам стало понятно, что приближающийся к ним отряд принадлежит не кому-то из местных сеньоров, а именно к королевскому войску Филиппа Красивого.

Прошло несколько минут, и всадники приблизились к стоявшему на дороге странствующему трибуналу. Властным движением руки командира, отряд слаженно остановился в трёх десятках шагов от передней, из скучившихся на дороге повозок и всего в нескольких туазах от одиноко стоявшего, плотно запахнувшегося в свой черный плащ папского легата.

Монсеньор Бамо ни знаком, ни жестом не проявил своего отношения к происходящему, и это, видимо, вызвало у командира конников некоторое замешательство, которое, впрочем, длилось совсем недолго.

От отряда отделился высокий статный рыцарь в сопровождении сержанта с баннером королевской конницы. Поверх тщательно отполированной оруженосцами кольчуги, на рыцаре были одеты богато расшитая золотой парчой котта и синий с золотом плащ королевских рыцарей.

Рыцарь ещё даже не снял частично прикрывавший его голову шлем, а легат уже понял кто перед ним, ведь на кавалерийском щите приближающегося к нему командира отряда красовались три вертикальные чёрные полосы на жёлтом геральдическом фоне. Не знать того, кому принадлежит этот герб, монсеньор Бамо не мог — ещё бы — это был окситанский герб, хорошо известный при папском дворе по событиям 7 сентября 1303 года, когда его владелец нанёс покойному Папе Бонифацию VIII свою, прогремевшую на весь христианский мир пощёчину латной перчаткой. Такое никогда и никому не забывается…