Красная бумажка спланировала на мокрые плитки тротуара, празднично яркая в свете фонаря. Юлька открыла было рот окликнуть уходящую, глянула на Даньку, закрыла рот. Сгребла деньги – двадцать шекелей, ну это же немного, всего-то на пару пончиков, да еще останется на булочку, или нет, приберечь сдачу на завтра! Ведь она даже не знает точно, откуда деньги. Просто вот, вдруг упали к ногам. Мгновение еще колебалась, глядя на двадцатку – неоново-желтым фломастером на ней была выведена восьмерка, а сверху справа надорван край.

Данька выбрал пончик с шоколадом, а Юлька не удержалась, купила один и себе – самый дешевый, без ничего, за четыре шекеля, и получила восемь шекелей сдачи – хватит на два простых или один с шоколадом, что Данька завтра выберет. Добычу сберегли до дома, забрались под одеяло скорее и съели с чаем с лимоном, обсыпав постель сахарной пудрой, да и черт с ней.

Данька уже заснул, когда позвонил Константин Иосифович. Тусклым голосом, неживым, шелестящим, как страницы выгоревших газет, сказал:

– Вводят карантин на Хануку. Мы снова закрываемся. Ты не бойся, я за декабрь выплачу, а потом… а потом уже, наверное, не будет. Ты, Юленька, приди завтра с Данькой в книжный, я партию елок получил, хорошие, качественные, двух размеров. У кассы коробка – соберите в витрину, и коробки с елочными игрушками вокруг, и подсветку зажги, но решетку не снимай и двери не открывай, чтоб штрафа не дали. А под елкой ханукию – не забудь, на второй день Хануки – две свечи и служка. Пойдем на дно красиво, Юль. Пускай Данька выберет себе паззл: скажешь, что от меня, на праздник. Ну, не реви. Как-нибудь… Как-нибудь.

Развешивая на просушку влажную одежду, Юля сунула руку в карман джинсов, достать сдачу, чтоб не потерялась. Восьми шекелей не было. Она еще обшаривала карманы куртки и рюкзак, – и уже знала, что чуда не будет. Как пришло, так и уйдет – мама говорила.

Наутро отправились в книжный отогреваться. Распаковали и собрали пушистую елку с искусственным инеем на длинных иголках. Данька, повизгивая от восторга, развешивал брызгающие веселыми зайчиками шарики и в каждый долго строил рожицы. Звонил Константин Иосифович, спрашивал, все ли нашли, да не подняли ли, забывшись, решетку, да включили ли кондиционер – сырость-то какая. Странно говорил: повторялся, мучительно подыскивал слова, обрывав фразы, будто обессилев.

Пообедали бутербродами, и Данька уснул в подсобке на кресле, а Юлька стрельнула сигарету из хозяйской заначки, выскочила на улицу. Полюбовалась сквозь решетку елкой – красота, на улице серость, а у них праздник. Будто все в порядке. Будто они не прогорели уже.

Мужчина остановился у витрины, нахохлился, рассматривая бегущие огоньки. Спросил, едва двигая губами:

– Почем елка?

– Магазин закрыт, карантин.

– Так елка-то почем?

Юля старательно отвернулась в другую сторону, процедила:

– Метр пятьдесят – двести, метр – сто шестьдесят, только наличкой и книга в нагрузку с доплатой!

Мужчина испуганно дернулся:

– Какая книга?!

– Можно нового Пелевина, Акунина, сборник сказок братьев Гримм – очень красивое издание, прекрасный подарок под елку!

– С ума сошли?

– Тогда Мураками! Или вот кулинарную рекомендую: сто супов на зиму!

Она ждала, проклиная себя за риск. А ну, как это полицейский? Или стукнет на магазин?

Мужчина цыкнул досадливо.

– Черти что. Беру большую елку и братьев Гримм.

Полицейский или нет? Дождется, пока она деньги возьмет, да влепит штраф! Но… Она вспомнила, как Константин Иосифович повесил трубку, даже не попрощавшись, будто забыв о ней, утонув в усталом равнодушии. И решилась.

– Отличный выбор. Деньги положите в почтовый ящик, через пять минут заберете покупку вон из той подворотни. Вечером, на подходе к пекарне, Юля сунула руку в карман за мелочью. Что толку экономить четыре шекеля, когда идешь ко дну. Данька глядел насуплено, и она кивнула, улыбнувшись, вытаскивая из кармана все, что нашарила – шекель, два… красная двадцатка. Надорванная, с неоново-желтой восьмеркой. Медленно повернула банкноту: знак математической бесконечности. Повернула снова: восьмерка.

И явлено было чудо, и купили они пончики.

А сдача снова исчезла.

На третий день Хануки с утра закончила составлять рекламный листок: «Книги с доставкой на дом! Наш сайт… Телефон… Звоните – мы ждем! Лучший подарок на карантин! Богатый выбор елочных игрушек и паззлов!» Распечатали, разрезали листы на восьмушки – мало, ужасно мало выходит. Но все же побегали с Данькой, разнося флаеры.

«Чепуху делаешь, – думала Юлька, – капля в море. А могла бы…»

Мир, осязаемый, перечисляемый, со всеми своими богатствами, лежал вокруг и только ждал, чтобы она поманила. Деньги в банкоматах, в машинах UPS, в карманах у прохожих, домашние заначки, что светились для нее сквозь стены, как угольки на кострище. Любая одежда за запертыми дверьми магазинов, какая хочешь еда, да хоть балык за двести шекелей килограмм! Картины в музее искусств, такие же беззащитные перед ней за решетками и сигнализациями, как листья на тротуаре – все подчинилось бы ее желанию в мгновение ока, и поди докажи, что это она, Юлька.

Да скупить весь магазин, со всеми залежами никому не нужной классики, да заказать книг на сотню лет вперед! Живи да радуйся, Константин Иосифович! Проблема ли?

Никакой проблемы. Дьяволово искушение – говорила мама. Подумаешь, дьявол! Что там какой-то дьявол перед отчаянием и горечью предательства, куда ему до моего мужа.

Остановились отдохнуть на детской площадке в маленьком парке. Небо поднялось высоко, синее, в белых грядах облаков, резкий ветер высушил дорожки. Детей было мало, все незнакомые. Грустная в этом году Ханука: ни тебе детских спектаклей, ни развлечений на главной площади.

Данька пару раз скатился с горки на ногах, изображая ниндзя, покачался на качели, заставляя петли отчаянно взвизгивать, взобрался на лазательную стенку и затих наверху, наблюдая за тремя мальчишками, засевшими под лестницей. Внизу шла серьезная игра в бакуганы. Перед каждым выстроились на карточках разноцветные шары: у одного игрока их было три, у другого четыре, а у третьего – о-о-о! – гордым полукругом целых девять!

У Даньки тоже был боевой бакуган, подарок на день рождения летом. Только он потерялся дома во дворе: полетел, отскочил, да в сорняки. Две недели обшаривали каждую щель. Не нашли. С концами ушел. Иногда утром, по дороге в садик, сын задерживался у калитки, ерошил палкой траву – надеялся. И сейчас Данька, не отрываясь, глядел вниз, на чужие сокровища.

В такие минуты Юлька была рада маске. Нос покраснел, а губы жалко скривились. Хреновая она мать.

– Данька, побежали в магазин! Ханукию зажжем, может, еще гирлянду повесим, а?

Он не слушал. Подобрался, как пантера в засаде. Вытянул вперед ладонь лодочкой: знакомый жест, нет!

– Данька, не смей!

Не смей что? В чем она его подозревает? И какое право говорить нет, если нечего дать взамен?

Мгновенный промельк, едва уловимое движение. Угольный матовый шар, ударившись о ладонь, раскрылся, и две драконьи головки на длинных шеях качнулись и клюнули детские пальцы. Данька быстро сжал кулак, и шар послушно сложился, замкнулся, затаился.

Юля глянула вниз – в полукруге осталось восемь бакуганов, крайняя слева карточка была теперь пуста.

– Ты что! – зашептала в испуге.

Сын только глянул на нее мельком, искоса, сжал игрушку крепче.

– Данька, верни сейчас же! Это чужое! Мальчик плакать будет!

– Не будет, у него много. – Вредный мальчишка даже не понизил голоса. – Подумает, что укатился, и все.

Горячо стукнуло в груди и ослабли от страха колени. Вот оно. Унаследовал, значит. Сатанинскую метку, воровской талант. Ее способности. Как она – мамины. Ох, мама, напрасно ты молилась.

Мама рассказывала, что в детстве воровала постоянно – для родителей-пьяниц, для младшего брата. Взяла его с собой однажды, оставила в подворотне, а сама к гастроному во дворе подобралась – колбасу с хлебом подманить. Брата сбил грузовик. Продуктовый.