Она умирала – и некому было помочь.

Она жадно жрала свои последние частицы бытия, ослепшая, изломанная, отупевшая от боли.

Чувствовала ли она? Терпкость крови и вонь сородичей – вот были её последние квалиа на Земле. Я надеялась, что нет. Надеялась, что она уже ничего не понимала, а это бугрение вздохов было всего лишь автоматизмом низших отделов мозга.

А они всё ждали, пока она дёрнется, или захрипит, или попробует встать – но она лишь тихонько замерла, и к ногам толпы, словно в сомнении, устремилась тонкая кровавая дорожка, отныне свободная и бесконечно одинокая на гигантской и прямой, как стрела, мраморной вене.

Наш носитель бросил прощальный взгляд на что-то, бывшее совсем недавно человеком. Что-то беспечное, перешедшее заградительную линию. Боковое зеркало раздробило ей лицо, и, подхваченное механическим пением горячего ветра тело сделало кульбит, вниз, в зазор между поездом и платформой. Маленькое «па» смерти, перемоловшее всё, мечтавшее остаться целым. Жившее, дышавшее, любившее, страдавшее и радовавшееся было растерзано, словно соломенная собачка. Глупая собачка. Беспечная собачка. И теперь мёртвая, безвозвратно мёртвая собачка на холодном полу в луже подсыхающей крови.

– Это… всё? – то ли спрашивает, то ли констатирует Тварь Углов, заметив, что пауза в очередной раз затянулась.

– Да… Её быстро убрали. И запах тоже. Не думаю, что кто-то будет виноват, кроме той, что уже не исправит свою ошибку. Поздно… – я поворачиваюсь к окну, разглядывая звёзды. Сегодня для меня светит такой уместный гранатово-красный Антарес.

– Что ты чувствуешь? – тоном профессионального психоаналитика спрашивает мой гость.

– Сложно сказать. Возможно, это жалость, но одновременно и разочарование.

– Из-за того, что она перестала бороться?

– Из-за того, что она небрежно обращалась со своей жизнью.

– Она – овечка, – не задумываясь, произносит низший демон.

– Быть может. Весёлая и удалая… была такая. А ведь она могла прожить более чем достаточно… Надеюсь, она не сожалела, не успела об этом подумать. Так умирать было бы ещё… хм, печальнее. Конечно, смерть равняет всех и не видит разницы, но…

– Хорошо умереть – это что-то романтичное, – Тварь Углов подходит ближе и дружески тыкается лбом в мою икру, – Не расстраивайся.

– Я не расстроена, а больше, как я уже сказала, разочарована. Мне приходилось видеть быструю смерть и раньше.

– Расскажи, я пробую диету из твоего сплошного бла-бла… И кстати, это твоё безумное имя. Одиннадцать. Ты обещала рассказать, откуда оно у тебя.

– По иронии судьбы, это одна и та же история, – я немного грустно улыбаюсь, чтобы померить шагами комнату, – Это имя было дано мне жизнью ушедшей, но жизнью, не смирившейся со своей участью.

========== Конфигурация семьдесят вторая ==========

Я получила своё имя в ту пору, когда наш с Голем мир ещё лежал в руинах.

Мы вернулись из путешествия, на которое нас вынудил Орден Фаэтона, и пытались построить новую жизнь, забыв о ненависти и мести. Ощущения были странные. Мы поделили связь с телом между собой, но, как выяснилось, аналогично произошло и разделение прошлой жизни. Холли Уитни отзывалась в нас неявными образами и подёргиванием конечностей носителя перед сном и поутру. Как вирус, как герпес или папиллома, дремлющая где-то в глубине. Ты не знаешь, проснётся ли она, обычно и не думаешь о ней, но она есть. В тебе. Часть и одновременно захватчик.

Иногда на нас накатывало отчаяние, и мы подолгу сидели, обнявшись и ничего не говоря друг другу, будто пережили нечто, из-за чего город навечно останется в руинах. Наш носитель плакал – и раны медленно рубцевались.

Пустырь снова покрылся травой, но теперь вместо мирта и роз мы сажали акониты – цветы, ядовитые для всего живого, но так похожие на нас, на последнюю опору человеческой личности, с воплем продравшейся через духовный и эмоциональный коллапс, и в итоге всё же умудрившейся выжить.

Белые акониты, нежные белые шлемы для Голем и насыщенно-синие – для меня. В нашем мире не было солнца, поэтому они выросли несколько коренастыми, будто бы даже слегка увечными. Подождите, просили мы их. Потерпите. Однажды мы отыщем смысл использовать локальное солнце. Но не сейчас.

Наш мир был углом, в который можно было забиться, безопасным местом, годным для того, чтобы спрятаться. Мы играли в затянувшиеся прятки со всем миром.

Но, чтобы скрыться, нужно что-то побольше руин.

Голем забирала нашего носителя на целые недели и заставляла её выискивать новую информацию. Оригами, фильмы ужасов, кулинария, кракелюрные лаки, фракталы, йога и тантра, узорчатые пуговицы, генетические эксперименты, архитектура, цветные ластики, мотки колючей проволоки и вороньи гнёзда – годилось всё. Мы пожирали информацию, давились и захлёбывались в ней, складировали в огромные кучи хлама, в которые при желании можно было зарыться, как в землю или песок и лежать там, глубоко внутри, дождевым червём, черепашьим яйцом, медведкой с исковерканными ковшеобразными лапами.

Мы построили Шпиль. А вокруг него возвели жизнь, которую потеряли.

Сначала – поле. Потом дома. Университет. Голем копила информацию, а я занималась возведением. Иногда мне казалось, что я делаю трёхмерную фотографию…

Но постой. Я отвлеклась. Имя я получила раньше. Вокруг всё ещё были руины, а мы с Голем работали по половине смены. Я таскала носителя днём, она утешала его ночью.

Странно, но в тот памятный день я обнаружила, что смерть перестала меня пугать. Видимо, я ею пресытилась и в итоге попросту привыкла. Она снова завораживала меня, как в раннем детстве, когда ты давишь муху или муравья и силишься понять, почему он больше не двигается.

Уже в конце смены, возвращаясь домой на автобусе, я застала последствия аварии. Какой-то пьяный умелец с компанией на борту протаранил остановку. Медики, уже переставшие суетиться, накрывали тела белыми простынями. Иногда длины простыней не хватало, и кое-где я видела белые руки, восковидные руки манекенов. Нереальные руки.

Я долго боролась с желанием посмотреть поближе, и вечером, пока Голем принялась за свою психологическую работу, ушла в зеркальное пространство. Вернулась туда, в тот роковой миг. Четвереньки держали меня лучше, поэтому я превратилась в волка, пробираясь между осколками стёкол и безмолвными вещами в белых простынях, смирившимися со своей участью.

Это не фильм про упырей и зомби, знала я, понимая, что они больше не пошевелятся. Скоро зеркальное пространство будет уничтожено, как было всегда. Вирт частично способен регулировать свои размеры, и сбрасывает ненужную шкуру с проворством змеи.

И я бы ушла, если бы не заметила, что на меня смотрит девочка.

Она держала в руках простыню, и, кажется, не понимала, что происходит.

– Ты откуда тут взялась? – ошарашено спросила я.

– – Мы… мы с мамой стояли на ос… остановке… – замямлила она, комкая платье в цветочек, – Она обещала сюрприз, сказала закрыть глаза, считать до… десяти. Я считала, и… Не помню. Больше ничего не помню… Собачка, а почему ты разговариваешь?

Если бы собачка могла – она бы покрылась плёнкой пота от ужаса. А так пришлось только взъерошиться.

Удар по остановке был смягчён сопротивлением металла, и, несмотря на тяжелейшие травмы, у участников аварии была толика времени, чтобы осознать свою неминуемую смерть. Но девочка закрыла глаза, и, видно, умерла очень быстро.

Передо мной стояла жизнь, не осознавшая свою кончину. А это значило, что её ждал совсем незавидный удел.

Конечно, это была не моя проблема, но я просто… среагировала.

– Слушай меня, – быстро заговорила я, приближаясь, – Нужно отсюда уходить, и быстро!

– А где мама?

– Мама уже ждёт нас, мы с ней подруги, – враньё отозвалось во мне вяжущей хурмой, – Садись мне на спину и держись как можно крепче.

– Мы играем? – кажется, мою собеседницу внезапно посетил восторг.