Я отравлена. И вижу только один выход.

Как-никак, любовь это болезнь, и во снах можно отыскать заветное лекарство.

Временный транквилизатор. Прав был старик Фрейд.

– Голем, мне нужна твоя помощь, спускайся.

Безликий подросток неловко шмякается с широкой ветки, весь в пыльце, будто мифический царёк Эльдорадо.

Я создаю множество сфер, которые принимаются собирать пыльцу, и тут до моей сестры доходит, что я делаю. В её позе смешались восторг и недоверие. И снова восторг. Ну, примерно 1 к 2.

Это будет кое-что покрупнее кабарги.

Возможно, наша родительница когда-то делала подобное, потому что я без обучения знаю, в какой последовательности действовать.

Я скатываю пыльцу в единый огромный шар и начинаю творить.

Оказывается, это легко. С Голем было куда тяжелее – а ведь она часть меня.

– Мы с тобой по уши, – я улыбаюсь, глядя, как золотистая масса приобретает знакомые нам обеим черты. Удивительно.

Вот и всё. Готово. Искрящееся тело смотрит на нас с умиротворением. Голем мелко трясётся, словно фанатка на рок-концерте, готовая в любую секунду стартануть за вожделенным автографом.

– Вперёд, – подсказываю я.

Она бросается на широкую шею, повисая на результате моих трудов. Блаженно замирает. Слышно только тихое урчание. Руки иллюзии согласно обнимают её.

А во мне просыпается тьма.

И пламя.

Нет такой глясары, что смогла бы сейчас меня потушить.

Голем чувствует это и отпускает наше творение. Она всего лишь ребёнок, и всё, что было ей нужно – вот эти тёплые объятья. Доедать же предстоит мне.

– Пойдём, – говорю я, глядя на бездонные глаза без зрачков. Беру за руку. Ни тёплая, ни холодная. Видно лишь, как внутри циркулирует сверкающая пыльца.

Он покорно следует за мной на окраину, в домик у моря. Я задаю рассвет, тот самый миг перед пробуждением, когда небо ещё носит нежно-сиреневую вуаль и потягивают крылья ото сна певчие птицы.

А в комнате ещё царит полумрак, прячась от непоколебимого солнца. Я закрываю дверь и одной ловкой подсечкой бросаю послушное тело на кровать, а потом отправляюсь следом.

Он не сопротивляется, но и не пышет энтузиазмом, ведь не имеет ни разума, ни инстинктов. Просто игрушка. Я мысленно надиктовываю ему, чего хочу, но потом, потеряв терпение, попросту вцепляюсь в него, как терьер в крысу.

Я главная, говорю я ему, вминая ни в чём не повинную магию в матрац. Опять, чёрт возьми! Когда я нашла твоего прототипа, я думала, что всё изменится – но куда там!

Даже с тобой я ни малейшим образом не могу почувствовать себя хрупкой, ведомой и женственной. Почему?! Почему сейчас я подминаю тебя под себя, а не наоборот? Ну почему?!

Моя страсть превращается в ярость, ярость – в когти и зубы.

Добиваться. Флиртовать, заманивать – всё самой. Заявлять, что справлюсь сама. Самой дарить себе подарки и самой водить себя в кино, иногда затаскивая в интересные места чьё-то нудящее и абсолютно не ценящее моих стараний мужское тело. Я словно жрица новой религии, которая не знает, нравится ли ей стоять на носу стремительно мчащегося вперёд корабля, под днищем которого разбиваются буруны столь милых сердцу женских стереотипов о скромности, отсутствии инициативы и безграничном ожидании горнего чуда.

Я бы хотела иначе, но не могу. Я не могу действовать по-другому. Я будто закодирована от претензий к чужой нише. Смелые женщины и кроткие мужчины – вот её название.

Твоя вина!!

Я прижимаю руки своего творения так, будто собираюсь его распять. Он согласно не шевелится, и становится ещё хуже. Будто подо мной бревно, которому всё равно, пойдёт оно на доски или же будет покрыто лаком и выставлено в музее. Пусть так! Хорошо! Я ещё выжму из тебя реакцию, погоди, я только подарю тебе свою звериную горячку, заразив бешенством разгорячённого тела! С минуты на минуту ты сдашься, сдашься, сдашься! Ты взвоешь, словно новообращённый оборотень, ведь я сама уже обрастаю шерстью, я чувствую желание кусаться, я…

ПУФ!

Едва я распахиваю челюсти – исчезает и контроль.

Я остаюсь одна, среди измятых и разорванных простыней, а вокруг меня, безмятежно вальсируя, вьётся пыльца…

… Голем повисает на мне, стоит только выйти. Хочется ей соврать, сказать, что было потрясающе, но не выйдет. Не с Голем и не в этой жизни.

– Спасибо, я справлюсь, – бормочу я, глядя, как золотистый поток летит обратно к дереву. Те, что остались на моих руках и животе, отлипают со смирением прошлогоднего оконного скотча.

Странно, но, кажется, во всём произошедшем всё же был смысл. На меня накатывает умиротворение.

Я ломаю всех, кого люблю, стоит им только показать малейшую слабость.

Теперь я осознаю это окончательно. Я доказываю своё превосходство с настойчивостью работника скотобойни, который почему-то орудует дубиной вместо электрошока. У него уже болят руки, да и другие управляются лучше – но он всё равно лупит направо и налево, пока чужая плоть под его ногами не затихнет и не расстанется с последним противящимся спазмом.

Ну и флаг мне в руки.

Голем грустно сопит, провожая вздёрнутыми ушами остатки очень даже неплохого образа.

Я, как более расчётливая и здравомыслящая, по идее должна её утешить:

– Не дрейфь. Мы его ещё поиме…

«Завоюем!!» – раздаётся её полный возмущения ментальный клич. О, нет. И эта больна тем же – завоеванием.

– Да, именно это я и имела в виду, – я вздыхаю, закуривая глясару, пока Голем пихает меня локтем в бок.

Да-да. Сама изумляюсь: плоть плоти моей – а какое ханжество…

========== Конфигурация семьдесят первая ==========

– Задумчивость, высший дан. Что случилось?

Я слегка раскачиваюсь в своём гамаке и молчу так долго, что Тварь Углов, сгорая от нетерпения, уже открывает рот переспросить. Однако я быстро перебиваю:

– Нет-нет. Я расслышала вопрос. Я расскажу, если хочешь, – мои ноги подаются вслед за импульсом и касаются упоительно прохладного пола Шпиля. Тварь Углов согласно подминает под свой тощий живот атласную подушку:

– Готов внимать.

– Хорошо… Как бы это… Сегодня я видела смерть.

Кожа на голове низшего демона морщится, будто он вострит несуществующие уши.

– Это было в метро, – вспоминаю я, – Поезд резко затормозил и остановился. Поначалу ни у кого и в мыслях не было, что что-то произошло. А потом наш с Голем носитель учуял… Учуяла кровь. Не вонь внутренностей или разорванной кожи, а этот почти деликатный солоноватый запах. Но он был везде. Везде! Однако никто больше не чуял этого. Отара овец вокруг лишь лениво озиралась, не понимая, почему не открывают их временный загончик.

Вагон перед нами открылся. Когда ремонтники полезли на рельсы, стало понятно, под чьим вагоном человек.

Её вскоре выволокли. С бережностью и некоторым опасением, словно какую-то тряпку. Лицом вниз, укрытым мягким каштановым каре. На ней был красный пуховик и порванные у самых ягодиц джинсы. Их не прикрыли, и наружу опасливо выглядывали голубые трусики. После согнутого локтя и слегка завернувшегося рукава виднелась очень тонкая бледная кисть с изящными длинными пальцами и аккуратным французским маникюром. Где-то выше был перелом, и запястье становилось всё белее на контрасте яркой крови.

Рядом с нашим носителем два молодых барашка брали на понт тех, кто не осмелился посмотреть. Наш носитель уже посмотрел. Смотрела до тех пор, пока не увидела судорожный вздох. И ещё один.

«Она жива»

Вокруг изломанного тела собралась толпа. Вспышки камер. Ропоток. Напирали – любопытно. «Скорой» не было, измерения пульса тоже. Наверное, в тот самый момент её прижатый к равнодушной плоти станции нос пускал липкие багровые пузырьки. И грудь, а за ней и спина как-то дико, неестественно дыбились. Будто у неё внутри пыталось что-то встать. Так дышат, когда проколоты лёгкие. Механизм из последних сил пытается завестись, послать органам и разорванным мышцам глоток кислорода, плевать какого. Местный кислород был с запахом опилок, моющего средства и сотен ботинок и сапогов, перепачканных реагентами и грязным воспоминанием о снеге.