Неужели я, та, другая я, стеснялась этого чуда? Да будь я трижды проклята, если ещё хоть раз позволю спрятать всё это в нелепые тряпки – решила я тогда.

А утром я встала у руля. Впереди было много дел.

– Представляешь, у него есть девушка!

О, в самом деле? Удачи ей с этим бесхребетным чмом.

– За что нам это?

Кого ты спрашиваешь?

– Как будем стричься?

Отрежьте все эти занавески, я хочу видеть мир во всей его красоте и уродстве. И знаете что? Пусть всё, что останется, будет окрашено в чёрный.

Я разрисовывала свои знамёна, выводила на них новые лозунги.

Время принять себя.

Время перестать прятаться.

Время не любить никого кроме себя.

Время себя.

Ничто не встанет между мной и мной.

Просчёт стал заметен через пару дней, к моему полному недоразумению.

–Ты изменилась.

– Ты что же, ничего не чувствуешь?

– Почему ты молчишь?

– Теперь от тебя и слезинки не дождёшься…

Я не понимала. Не понимала! Я ела, спала, занималась обычными делами, шутила и улыбалась – и это не то? Да как же…

Я сделала этого носителя сильным! Таким, каким надо, чтобы жить! Лучше, чем было, во сто крат лучше!

И…

Люди! Им не хватало страдания. Будто мало его было – они хотели ещё и ещё. Их вечная ненасытность готова была вот-вот вытеснить меня из зоны комфорта – и я решилась.

Я раскопала крохотный могильный холмик, выживший на окраине моего разрушенного святилища как какое-то дикое увечье. Хоть бы не было слишком поздно, шептало что-то во мне.

Мне была нужна отпавшая от меня часть. Живая. Чтобы бросить её в ненасытную пасть общества. И носителю она была нужна: нас начало тошнить от съедаемой пищи. Сопли и слюни в нашей бабьей природе, но я совершенно не знала, где у меня включается эта функция.

Бурое месиво шло комками, и я бросила все силы на то, чтобы его размешать. Даже носитель покрылся мурашками. Я изгоняла смерть. По капле. Заклинала принять форму и едва не потеряла сознание от усталости, когда оно наконец шевельнулось.

Плоть. Земля и глина. Ни пола, ни лица.

Голем.

Ух ты. Она получила имя раньше меня.

Живая. Отпрыгнула от меня с ловкостью лани и испуганно пригнулась к земле, стоя на четвереньках.

Мой шаг к ней магическим образом равнялся её шагу от меня.

– Я не причиню вреда.

Молчание. Неявный ментальный шум. У неё даже рта не было. Безликий ребёнок. Безнадёжна и одновременно полна возможностей, словно хрупкое семечко одуванчика. Зато кудрявая. Как проклятое воспоминание о том, кого любил наш носитель.

– Я ухожу, – предупредила я, и спустя какое-то время заметила, что она трусит следом.

Вечером как по заказу разыгралась буря.

Носитель искал выход из своего отчаяния, и, не найдя его, принялся молотить кулаками по чему ни попадя.

Сигналы тревоги расцветили моё лицо. Я не могла управиться. Никак! Не с этим! Она не слушалась. Ей было больно изнутри – и она решила калечить себя снаружи, а я не умела плакать, не…

Тонкая рука мягко отвела меня от пульта управления, а потом Голем уютно свернулась в рубке.

Да уж, подумалось мне, пока я собиралась выпихнуть её оттуда, но вдруг носитель послушно опустился на колени. Посмотрел на дрожащие руки. На костяшки пальцев, наливающиеся ссадинами и синяками, и вдруг… начал плакать.

Во мне вылупилось то самое чувство, когда голова тяжелеет, но ком в груди стремительно расходится.

Я долго и витиевато материлась, и вдруг поняла, что к моей ладони что-то прикасается.

В воздухе около меня повисла глясара. Кусочек угольного льда, чтобы её зажечь. И листок бумаги.

А.

Что-то смутное шевельнулось в памяти. Стилизованный фаэтон – печать дримеров.

Наша с Голем мать была одной из них.

Нас хотело видеть начальство.

Глясара оказалась слишком хороша на вкус, и, поскольку разрешилась проблема с носителем, мне даже не хотелось грубить.

Наступило время знакомиться.

Поэтому я хлопнула ладонью по бедру, подозвав мой безликий компонент, и, встав в совершенно бессмысленную позу с налётом героизма и величия, предъявила пространству вокруг меня знак хранителей снов.

После того вечера открывшийся портал удивил меня не более чем банка консервированных ананасов на полке супермаркета.

Так что я просто пошла – и Голем тоже.

========== Из «Энциклопедии абсолютного и относительного сновидения». Имя ==========

В вирте собственное имя носителя превращается в достояние его дримера. Наряду с идеей Стремления, имя ценится, причиной чего является правило «вещь названная есть вещь прирученная». Произношение полного имени кого бы то ни было вызывает кратковременный паралич, что может с успехом использоваться недругом для проведения успешной атаки, поэтому настоящее, данное биологическому телу имя обычно держится в секрете, а в ход идут его производные и всевозможные псевдонимы.

По достижении определённых успехов (или возраста) к любому имени может быть добавлена приписка, в отличие от фамилии уникальная, содержащая информацию о некоем качестве, умении, или совершении выходящего из ряда вон поступка, в том числе и подвига. Также может отражать принадлежность к группе; меняется редко, разве что становится длиннее, если требуется что-то прибавить. Произносится владельцем только в случае принесения клятвы; знающие полное имя друзья и знакомые также не употребляют его без веской причины.

========== Конфигурация шестьдесят восьмая ==========

Итак, начальство хотело меня видеть.

Точнее – нас.

Я опустила глаза на осторожно трусящую рядом Голем. Она что, из принципа не ходит на двух ногах? А, пусть делает как хочет, подумалось мне, всё же мне она не диктует, как себя вести.

Минутку…

– Что это у тебя? – спросила я. Мы находились посреди межпространственного туннеля и нас ждали – ну да переживут, вопрос казался мне важным.

Она отшатнулась назад, когда я присела рядом, и приняла позу суслика, выслеживающего опасность на родном пригорке. А она точно плоть плоти моей?

Костяшки её пальцев рук посинели и кое-где кровоточили.

– Больно? Дай посмотреть.

Она неловко протянула мне свою тонкую, словно птичью, лапку.

– Больно? – озадаченно переспросила я и впервые услышала её звенящий ответ:

«Нет!»

– Так ты говоришь?.. Хм, ладно. Где тебя так угораз…

И тут до меня дошло. Наш носитель покалечил себя подобным образом. И вот результат. Голем копирует повреждения. Вот это открытие. На мне же, сколько себя помнила, не бывало ни царапинки, как бы там не упражнялся наш мешок с костями.

– О как… Занятно, – я встала и продолжила путь. Ещё пару раз переводила глаза на свой пик творчества, но, судя по всему, Голем и правда не было больно.

Забирает физическую боль, а это значит, и моральную тоже?

Поздно размышлять. Мы были на месте.

Полигон. Впереди – развалины амфитеатра. Зал заседания Старейшин. Нам оказали честь присутствовать, хоть меня и скрутило от смутного предчувствия, что не всё пройдёт так гладно, как хотелось бы.

У входа на сочной травке нежились ездовые животные. Белые виртовые львы, похожие на увесистые плюшевые игрушки, и волки-крестовники Молчаливых – ранга мастеров, хранящих самые заветные и нередко опасные знания людской части мира сновидений.

Звери были холёные и очень спокойные, поэтому не было ничего удивительного, что они не обратили особого внимания даже на парочку аберраций вроде нас. Мы прошли в амфитеатр безо всяких проблем.

Зато там мы произвели впечатление, и, хоть публики было и немного, вздох ужаса окупил все старания трудного пути. Про трудный путь я шучу, конечно, но вот на их лицах слова «это серьёзно» были написаны едва ли не неоном такой яркости, что Никола Тесла мог бы лишь бессильно кусать костяшки пальцев.

– Всем доброго времени суток, – я обвела глазами ряды белого камня, – И тебе, Юнон.