Лахи криво ухмыльнулся.
— Что я должен сделать? — практично осведомился он.
— Ты… Ты мог бы вывести из кельи девочку и п-продать мне?..
— Ого! — усмехнулся лахи. — Вы думаете, это так легко? Ребёнок очень красивый, это именно то, что нужно для алтаря Свири, где мы ещё найдём такого? Этого мало, твоей иконки, хоть она и из золота!
Самин ухватил Ханиту за руку:
— Остановись, это не имеет смысла, они поведут на алтарь другого ребёнка, если ты спасёшь этого! Хорошо ли, если ты отдашь иконку своего покровителя этому человеку?! Ведь это же не просто украшение, это священное!
Лахи догадался, что золотая иконка, предложенная ему, может ему не перепасть и сразу пошёл на попятную:
— В этом нет греха, ведь друзья дарят друг другу золотые иконки и большие иконы — что в этом преступного? А я, пожалуй, могу вам и уступить…
— Мы тебе не друзья! — прорычал Самин.
— Ну, конечно, вы же так мало знаете меня, иначе бы поняли, что я славный парень и со мной можно договориться! — лахи улыбнулся и скосил глаза на золотой предмет, всё ещё лежавший на ладони Ханиты. — Я только возьму ключи у смотрителя келий, он мой родной брат и не откажет мне!
Лахи тут же скрылся, как будто его не бывало.
Самин принялся отговаривать Ханиту от сделки с лахи, твердя одно и то же, что в ней нет смысла, что девчонку снова поймают на жертвенный алтарь, если не сейчас, то через год, но девушка как будто не слышала его и стояла в оцепенении, погрузившись в свои мысли.
Наконец, лахи вернулся, ещё более весёлый, чем прежде, позванивающий связкой ключей.
— Ну, что вы решили? Забираете девчонку?
Ханита, как во сне, протянула ему руку с золотой иконкой и вложила её в его ладонь.
— Смотри, береги это, — проговорила она, глядя на него исподлобья злыми глазами, горящими огнём, — я непременно раздобуду деньги здесь, в Свободном, и выкуплю у тебя изображение моего бога. Это священная вещь, бойся навредить ей!
— Девушка, мне всё равно, кому продать это. Когда раздобудешь деньги, спроси в храме жреца Ашбека, держателя шапки. Я сохраню изображение твоего бога, даю слово чести!
Юноша лахи на самом деле собирался сдержать своё слово. Чужестранка, очевидно, дорожила золотой вещью, отданной в качестве выкупа и, вероятно, чтобы вернуть её, не пожалеет никакой суммы, её можно будет ободрать, как липку. А если предложить иконку скупщику золота, тот наверняка будет торговаться. А девчонку можно отпустить и сегодня же найти вместо неё другую — что ему стоит?
Он вошёл в коридор и, нащупав в полутьме дверь кельи и скважину замка, немедленно вставив в неё ключ.
— Выходи, тебя отпускают! — произнёс он, обращаясь к девочке.
Та недоверчиво взглянула на него и не двинулась с места.
Ханита оказалась в дверном проёме рядом с лахи.
— Ты будешь жить, дитя, — ласково проговорила она. — Не знаю уж, как долго, но сейчас ты можешь уйти. Почему ты не встанешь и не выйдешь из этого страшного места? Разве ты не знаешь, что они хотели сделать с тобой?
— Знаю, — чуть слышно ответила девочка.
Ханита резко повернула лицо к лахи и взгляд её сделался бешеным.
— Знает? — почти крикнула она. — Так вы ещё и сказали ей, что её ждёт, вы ещё и напугали её?
Лахи с досадой покачал головой.
— Ты лучше бы поскорее забирала девчонку, а то вдруг нагрянет кто-нибудь из старших жрецов, сделка может сорваться, они потребуют за девчонку гораздо бОльший выкуп!
Ханита решительно зашла в келью и, схватив на руки девочку, прижала к себе. Она ожидала, что ребёнок будет вырываться и сопротивляться, но девочка вдруг обхватила её шею обеими руками и ногами — бока, уткнулась ей лицом в плечо. Ханиту тронуло это доверие и она почти вылетела из кельи и хотела уже побежать по тёмному коридору в зал храма, но лахи остановил её и заметил, что будет лучше, если он выведет её на городскую улицу через апельсиновый сад, так будет более незаметно и обойдётся без неприятностей.
Когда они пересекли апельсиновую рощу, оказались на узкой городской улице и распрощались с лахи, Самин заговорил с Ханитой голосом, полным укора:
— И что нам теперь делать с девчонкой? Она сирота, не так ли?
— Отнесём её на корабль.
— Ты обезумела.
— А почему бы и нет? Думаю, капитан меня поймёт. Кроме того, даже этот ребёнок сможет многое поведать нам о ещё одних гранях жизни этих краёв. Кто знает, сколько информации он сможет преподнести!
Самин замолчал.
На пути к кораблю Ханита так и несла девочку на руках, потому что та не отпускала её, вцепившись в неё руками и ногами.
Ханите удалось узнать, что девочку звали Решма, ей было на самом деле пять лет, она выглядела точно на свой возраст и оказалось, что она была вовсе не сирота.
Отец Решмы умер ещё за несколько месяцев до её рождения, а до своей кончины он были рыбаком, а его жена — матерью многих детей, производившая их чуть ли не каждый год. Отцу Решмы от его отца достался дом не большой и не маленький, в два этажа и из нескольких комнат, но с годами дети в нём заняли все углы и в нём стало тесно. Приумножение семейства привносило и другие проблемы: в доме становилось всё труднее с пропитанием и другими материальными благами, поскольку кормилец был всего один — глава этого семейства. Да и мать семейства, всё больше перегружённая заботами о детях и терявшая силы и здоровье в родах, случавшихся почти ежегодно, постепенно и скоропостижно выживала из ума, путая и забывая имена и лица своих детей.
Почти все дети этих супругов рождались здоровыми и красивыми, поэтому случалось так, перед новогодними праздниками в дом их являлись жрецы из храмов стихий и предлагали им облегчить их нелёгкое бремя многодетности, отдав кого-нибудь из детей за мешок пшеничной белой муки или за бочонок с солониной. Но мать семейства, хоть и забывавшая, порою, имена и лица своих детей, являла чудеса материнского инстинкта и выгоняла жрецов взашей, с руганью и возмущением: «Я не торговка человеческим мясом, я бы вам, негодяи, и чужого ребёнка бы не продала, не то, что собственную плоть и кровь!»
Эту женщину звали Квина.
Не желая отдать жрецам свои порождения за вознаграждения, она, впрочем, всё равно не могла их уберечь всех до одного. Из двадцати детей у него выжили всего четверо, трое из них — двое сыновей и дочь покинули дом совсем юными, не сообщив, куда именно они подались и уже несколько лет от них не было ни слуху, ни духу и при Квине осталась лишь самая младшая дочь, поскрёбыш — Решма.
То, что Решма осталась единственной обузой для своей матери и у Квины, кроме неё, не осталось других ртов, не сделало детство Решмы ни сытым, ни ухоженным. Квина осталась без мужа, будучи уже в немолодом возрасте и, чтобы как-то выжить, она решила сдавать комнаты своего дома в наём, превратив его в пансион. Задумка была неплохая и сулящая безбедное существование, но Квина, очевидно, была не создана для него и дела у неё не заладились с самого начала.
Прежде всего она решила сдать самую большую комнату на первом этаже, превратив её предварительно в четыре маленькие — так показалось ей более выгодно. Но для этого надо было строить перегородки, а поскольку Квина не имела на это ни средств, ни сил, она просто начертила на полу краской деление на четыре угла и попыталась сдать эти углы, как комнаты. Но за такие «комнаты» никто не захотел платить, как за настоящие комнаты и ей пришлось сдавать их подешевле, как углы, но она упорно называла их комнатами и злилась, когда кто-то не называл их также. Затем она сдала пансионерам небольшую комнатку рядом с кухней, а потом ещё одну комнату на втором этаже, рядом с той, в которой проживала сама с маленькой дочерью.
Пансионеры, поселившиеся в «комнатах» с символическими перегородками, оказались людьми небогатыми и не очень платёжеспособными.
Один из четырёх жильцов считал себя молочником, потому что ходил каждое утро в деревню, до которой можно было дойти пешком, так как пансион находился на окраине города, а деревня — близко к городу, покупал у крестьян молоко и перепродавал его в городе. И, поскольку этот молочник считал, что ходить в деревню, поднявшись ещё затемно, работа очень тяжёлая, он стремился продать своё молоко как можно дороже, не желая уступить ни в какую. Но большинство жителей Свободного не любили слишком дорогих продуктов и покупали у него молоко неохотно и нередко случалось, что молоко у него прокисало и он выпивал его сам, чтобы не пропадало добро, после чего страдал расстройством желудка и обидой на скупое человечество. Деньги у этого человека водились негусто и он платил за свой угол нерегулярно, задолжав Квине хорошую сумму за несколько лет. Каждый раз, когда Квина требовала у него деньги, он начинал ныть, жаловаться на здоровье, на то, что он круглый сирота и потчевать Квину ужастиками, которые ему, якобы, пришлось пережить в этой жизни. И Квина, жалостливость которой равнялась её глупости, поворчав, отступала, взяв с него кое-какие копейки вместо полноценной платы и вновь погрузившись в розовые иллюзии, что однажды все должники вернут ей всё, что должны и дела её пойдут на лад.
