«И не смей жалеть его»– говорил Рамин.

Я и не посмею – не буду унижать его своей никчемной жалостью. Буду справедлива. Буду той, кто спасет его, как он пытался спасти и уберечь меня раньше…

– Все хорошо! – проговариваю я, корча губы в судорогах ободряющей улыбки,– Ты молодец! Теперь в нашем полку прибыло. Они с нами – они готовы. Теперь у нас есть шансы на победу.

Наверное, я все-таки говорю что-то не то…Я просто хочу подбодрить, но вместо этого замечаю в его глазах лишь недоверие и испуг. Он знает – я притворяюсь, но не понимает, зачем…

– На выпей, – пододвигаю ему не начатую бутылку, – Кажется, ты очень устал.

Наверное, уже полдень… или около того. Солнце падает прямо на лицо, вытапливая из пор липкий пот прямо на закрытые веки, создавая иллюзию нахождения в чем-то рдеюще- смердящем, душном и слизком… В колодце полном крови. В кишках исполинского монстра. В гортани самой преисподней. Его заглатывает и переваривает, так медленно и так мучительно. Но он не будет открывать глаза, не будет вставать, не будет выходить на свежий воздух. Не будет наслаждаться благами мира, которого больше нет. Для него нет. Не заслужил. Не имеет право. Все кончено.

Хотя, кого он обманывает, и о каком еще наслаждении речь? Скоро ноющая боль в груди станет нарастать, станет невыносимой, нестерпимой, и он вынужден будет встать, как вынужден был встать вчера, как вынужден был встать позавчера, и вынужден будет выпить свое лекарство, потому что больно, потому что не сумеет стерпеть, потому что, не смотря ни на что его тело алчно до жизни. Даже до той мерзопакостной, ничтожной, позорной, жизни, которая больше не нужна душе. И опять будет нескончаемый никчемный день – полая временная оболочка от рассвета до заката, которую неизбежно поспешат заполонить все эти мысли и образы… Образы-инквизиторы, мысли-каннибалы. И после энных часов усердного самобичевания и самопоедания, он начнет молиться о скорейшем забвении, трусливо и вероломно, как и полагает всем пресмыкающимся мразям, подумает, что искомое легко найти в бутылке… Конечно, какое-то время покорчит эдакое благородство, вроде «я же не такой», «нужно держаться», «нужно собраться», «нужно иметь силу воли», «нужно отыскать в себе человека». Человека? – звучит глупо. Силу воли? – звучит смешно. Посмеется и напьется и забудется. До следующего дня. Как было вчера. Как было позавчера. А сегодня… К черту! Хватит! Прямо сейчас, сразу, без всего этого святомученического кривляния перед самим собой – напьется и забудется. Глядишь, его хлипкое сердце все-таки не выдержит, и он умрет – подло легко и спокойно. Незаметно перейдет из забвения в небытие. Из забвения в небытие…

Так, наверное, случилось с этой бедной крохой. Малыш просто потерял сознание, заснул глубоко и беспробудно, незаметно погрузившись в бездну, которая навсегда спрятала его от боли и страданий. Если бы он верил в загробное существование, умирать было бы страшно. Он бы боялся встретить его там, куда сильнее, чем даже угодить в заслуженную гиену огненную. Но там пустота. Блаженная пустота абсолютно для всех: виновных и невиновных, мучавших и страдавших, покаявшихся и не успевших. Не то, что здесь… Этот малыш – он, хоть и мертв, но постоянно здесь – в его чертовых мыслях, в жутких затопляющих сознание образах. Такой маленький, такой… одни ребрышки, да косточки, одни синичища да раны… и… Боже! Что мерзавец с ним делал! Как… как мог…? Не так все должно было быть! Не так! Не хотел он этого! Если бы только знал…с самого начала… он бы ни слова не сказал Хоку про МакЛейна… Он бы…Черт с ним – с МакЛейном, но ребенка то за что?! Ребенка-то как можно было…?!

Он давится и захлебывается слезами, и все-таки открывает глаза, чтобы дать им выход. Слезы разбивают солнечный свет в ослепительные тошнотворно-живописные радуги. Он переворачивается на бок, протирает лицо ладонью и, помедлив несколько секунд, с трудом поднимается. Потом – к столу, полоумно, суматошно хватается за горлышко бутылки, но, только прилипнув к нему жаждущими иссохшими губами, с досадой обнаруживает его беспощадную опустошенность. Да, вчера ведь все дохлебал, перед тем как свалиться. Даже не запомнил. Яростно отшвыривает бутылку в сторону – жалкий, обманутый, рыдающий – безнадежный, безутешный.

Сходить к соседу Дону Пачи, попросить еще? Идти никуда не хочется, просить ни у кого не хочется. Видеть никого не хочется. А перед глазами опять словно кружит это фарфоровое неживое личико с черной полосой вместо глаз. Как не видеть ЕГО?! Как забыть?! И, подходя на внезапно обмякших ногах к шкафу, достает банку с тем, что точно его избавит. Избавит раз и навсегда. Бурунданга – порошок похожий на прах: проглотишь ложку – будет забытье, проглотишь две – будет покой. Три… Пять, чтобы наверняка. Опускается прямо на пол – стоять больше нет сил, рассматривает содержимое банки, покручивая в руках и создавая на ее дне кружащиеся бурханы забвенья и покоя, забвенья и покоя…Может, спросить у Хока, где он его похоронил? Сходить… постоять у его могилы. Говорят, это помогает. Он в это не верит, но… Упасть на колени и просить прощения у него – у этого крохи, которого сожрали люди, а теперь догладывают черви. Покаяться перед ним, а уж потом… покончить со всем. Да, именно так он и сделает. Но для этого нужно собраться, одеться, заставить себя съесть или выпить что-нибудь сытное, чтоб хоть немного силы вернулись, и ехать к Хакобо. Ставит банку обратно, и вместо нее берет настойку от сердца и емкость с какао.

«А еще надо лошадь покормить. Совсем про нее, старушку, забыл» – думает он, сглатывая накапанную на язык горечь, и высыпая какао в котелок с водой. Разжигает под котелком огонь – и опять в сознании мелькает: разгромленное поместье, поломанная мебель, побитые стекла. Пожар. Рауль вытаскивает за одну ножку из объятой огнем комнаты ЕГО – еще живого, еще бессильно подергивающегося и жалобно молящего о пощаде – «Иди, скажи Хоку, что этого я себе заберу»… А Хакобо: – «Ну что ты заладил?! Отвали! Ты ведь взял, что хотел, Тито? А это – трофей Рауля. Так что, пусть берет, коль ему приглянулся»… И он «отвалил». И конец.

Не переиграть, не вернуться, не исправить. Он бездумно миновал заветную точку бифуркации своей судьбы – тот самый момент, когда его выбор ещё мог что-то изменить, и единственное, что ему остаётся теперь – это катиться под откос по пути неизбежного прямиком в бездну. Все.

Все… все. Надо успокоиться. Поколебавшись, добавляет в какао щепотку того, что хоть немного поможет привести в порядок нервы, и щедрую ложку меда, чтоб смягчить вкус. Все. Чуть подождать, выпить и прямиком к Хакобо. Пусть показывает, где его могила. Может, этот и сам ее уже не раз слезами полил… «трофей Рауля»…Боже! Боже, Хок! Что мы с тобой натворили?!

Громкий настойчивый стук в дверь заставляет его вздрогнуть и машинально вскочить на ноги. Наверное, кто-то из деревни с очередными жалобами на очередную хворь. Да, пошли они! Нашли время! Видеть никого не хочется. И слушать их нытье тоже. Думает переждать. Притвориться, что его нет дома. Подолбятся, да свалят восвояси. Однако в этот же миг истерично заржавшая из своей конюшни оголодавшая кляча предательски выдает присутствие хозяина. Стук повторяется еще громче и еще настойчивее.

– Иду, иду! – недовольно бурчит Тито, разыскивая впопыхах свою одежду. Она оказывается под кроватью, в самом углу, в самой пыли и паутине. Встряхивает ее, кашляя и чихая в образовавшемся облаке, по-стариковски кряхтя и пыхтя, натягивает брюки, накидывает рубаху… Этот придурок за дверью, кем бы он ни был, видно, окончательно потеряв терпение, начинает дубасить по ней со всей силы ногой. Интересно, кто этот наглец?

– Да иду, что б тебя…! – распахивает дверь, да так и замирает. Бесенок – сын Хакобо, а рядом… Будто прилип к нему, прижимается, прячется под обхватившей его жилистой мальчишечьей рукой.

Это ведь не ОН. Это не может быть ОН! Хок видно решил зло подшутить над ним, поиздеваться, подослав со своим сыном кого-то… Кого-то завернутого с ног до макушки в плотное цветастое пончо, подрагивающие складки которого лишь смутно намекают, что под ним скрывается кто-то маленький, хрупкий и живой. Но вот он замечает выбившийся из-под ткани знакомый белоснежный локон, замечает знакомую ручонку, очерченную красным ободом протертой до мяса кожи. И эти пальчики… даже не пальчик, а можно сказать одни косточки, судорожно вцепились в бок бесенка. Это не Он! Это не может быть Он. Ущипывает себя украдкой, проверяя, не спит ли? Нет, не спит, и они по-прежнему перед ним.