Хакобо едва находит в себе силы взглянуть на запрокинутую голову мальчика, покоящуюся на его напряженной, крепко вцепившейся в поводья руке. В свете зарождающейся зари замечает, как слегка подрагивает натянутая жилка на тоненькой истертой цепью шее и, кажется, немного шевельнулись губы. Пончо, в которое он укутал несчастного, уже все насквозь промокло – пытаясь устроить искалеченное дитя поудобнее, он нечаянно задел подсохшие струпья на его костлявой спине, и те снова начали сочиться сукровицей, кровью и гноем. Теперь вот липнет к рукам. И запах… Запах мертвечины. От него еще тревожнее на душе. Страшно. Надо бы промыть раны, и обмотать чем-то чистым. Только пока нечем. Придется обождать до дому. Лишь бы маленький дотерпел… Ладно… Ладно… Это еще полбеды. Повязка на глазах – вот что пугает его больше всего… Что она скрывает? Может, под ней уже давно нет глаз, а лишь две черные заглатывающие дыры? Если этот скотина сделал, что хотел, если он выколол их… Не думай об этом! Нет смысла уже об этом думать! Но, если у мальчонки, и правда, уже нет глаз, как же тогда? Что делать? – Все возможное. В любом случае, СДЕЛАТЬ ВСЕ ВОЗМОЖНО, ЧТОБЫ СПАСТИ.

– Останови лошадь, – говорит он Тито, – нужно посмотреть, что с малышом.

– Да… Только давай чуть левее. Там, кажется, река.

Действительно, где-то неподалеку – журчит, словно зазывая. Они сворачивают в направлении этого звука. Не река – ручеек: поблескивает призрачной нитью меж гладких камней. Тито первый спрыгивает с лошади, подходит к Хакобо, осторожно принимает в руки укутанного мальчика и, не проронив ни слова, поспешно направляется с ним к воде. Опускает подле себя на покрытые мхом камни, наклоняется, разворачивает, вытягивает его ножки, ручки. Начинает осторожно ощупывать.

– Переломов, похоже, нет…, – поясняет он подошедшему – индейцу, потом положив обе свои огромные ладони на впалый животик, вдавливает пальцами куда-то вверх, под торчащие ребра.

– Ты что делаешь?

– Проверяю… Все эти побои, увечья… Но главное, чтобы у него органы были целы.

– И как? Целы?

Тито лишь неопределенно подергивает плечом.

– Но, если бы у него был разрыв, он бы не выжил, так? – настаивает индеец, – Раз он выжил, значит все в порядке, так?

– Порядком тут и не пахнет, – не отрываясь от своего занятия, чуть слышно бурчит профессор. И через минуту, издав натужный вздох, – Деформация есть, но пока не чувствую каких-то серьезных внутренних повреждений. Впрочем, я не уверен. Если малыш очнется, там и станет ясно. Вот только… – боязливо проводит рукой по серому личику, – Не знаю, сколько дней этот изверг морил его голодом, но пить не давал уже как минимум дня два. У мальчика полное обезвоживание, – и, набрав в стиснутые ладони воды, подносит их к приоткрытым губам ребенка,

– Приподними его голову…

Осторожно, по капелькам переливает серебрящуюся жидкость в маленький ротик. И снова зачерпывает.

– У тебя есть с собой фляжка?

– Да.

– Набери. Будешь ему время от времени давать по дороге. Только смотри, чтоб не попало в дыхательные пути.

– Да… – он набирает полный сосуд, прячет обратно за пояс.

Тито тем временем проводит влажными ладонями по лицу мальчика, стирая с него пыль и грязь. Проступившая кожа кажется какой-то неестественной – белесо-фарфоровой. И волосы – упавшие и струящиеся в течении ручья длинные пряди, будто пролитое молоко, даже еще белее, с холодным платиновым отблеском. Абсолютно седые. Он смотрит на мальчика как завороженный.

– Я же говорил тебе, что он необычный, – шепчет Тито.

Хакобо не отвечает. Он думает, что этот мальчик похож на ангела. Он думает, каким чудовищем нужно быть, чтобы довести это небесное создание до такого… Каким дьявольским отродьем нужно стать, чтобы поднять руку на это крошечное, слабое, беззащитное существо – на это воплощение невинности и чистоты. Он думает, сколь велика его вина перед несчастным. Он думает, сможет ли он теперь вернуть его к жизни. Он думает, как пугающе смотрится черная повязка поперек его лица – так же пугающе, как если бы нечто сорвало шкуру с лазури небосвода, разделив его черной полосой вакуума. Он думает, какими могут быть глаза у столь дивного малыша. Или могли быть…

И лишь когда Тито, отмыв лицо ребенка, переворачивает его на бок, чтобы заняться ранами на спине, Хакобо отходит в сторону, не находя в себе силы даже взглянуть. Тошнота подступает к горлу, в ноздри снова ударяет густой запах гноя. Он закуривает. Ждет. Ждать приходится долго. И мучительно.

– Насколько все плохо? – наконец, не выдержав, спрашивает он.

–…Очень плохо… – цедит Тито, и, помедлив, – Не пойму, чем он его бил… Раны такие глубокие, до кости. И сильно загноились. У себя дома я бы мог найти средство, чтобы остановить сепсис, но пока даже, не знаю…

– А он дотянет до дому?

– …Не знаю, Хок…

– Не знаешь. Да что ты вообще знаешь! Тоже мне, профессор!

Тот не отвечает, но на секунду индеец чувствует кольнувший его осудительный взгляд. У него за спиной снова слышится какое-то копошение, возня, плеск воды. Потом – тихий дрожащий нотками нежности голос Тито: – Ну, все, маленький, все… Спинку мы более-менее промыли. Теперь давай-ка, ты еще немного попьешь, и поедем. Все позади. Осталось совсем чуть-чуть потерпеть. А дома я сделаю так, чтобы тебе не было больно, хорошо? Держись, детка. Я о тебе позабочусь, обещаю…

– Он что, очнулся?! – вскрикивает Хакобо, резко оборачиваясь.

– Нет.

Нет. Все такой же – словно безвольная игрушка в руках профессора – сорвавшаяся с ниток марионетка: ручки раскинуты в стороны, головка свешивается на бок…

– Черт! – с долей разочарования и досады, – А чего ж ты тогда с ним разговариваешь?!

– А что, нельзя?

– Даже не думай об этом, Тито, – шепчет он, – О нем Я буду заботиться. Ясно? Я его тебе не отдам.

– Раулю так, значит, отдал, а мне не отдашь? – в тоне профессора сквозит горькая и раскисшая от слез ирония.

– Я его больше никому не отдам!

И снова его собеседник подбирает слова для очередного укола, но в последний момент передумав:

– Ладно. Потом это обсудим. Сейчас пора ехать.

– Постой. Ты его глаза уже что, проверил?

– Нет.

– Ну, так давай! Чего тянешь?

Профессор опускает голову и какое-то время стоит молча, напряженно разглядывая повязку, рассекающую поперек бледный лик ангела непроницаемо черной пустотой.

– Давай сам, – выдавливает он, и, поймав испуганный взгляд индейца, добавляет, – Если уж собрался забрать его себе, то ты должен быть готов ко всему.

Хакобо судорожно сглатывает – Тито прав – медленно подходит к ребенку. Взяв себя в руки, осторожно дотрагивается до повязки, пытается нащупать. Впалые глазницы, но там, под веками – выпуклое, круглое… Кажется, уловил какое-то движение. Один глаз – другой. Он вздыхает. Развязывает тугие узлы на затылке мальчика.

– Слава богу… Глаза, хоть, не тронул… – тоже с облегчением выдыхает Тито, всматриваясь в слабо подергивающиеся веки ребенка – припухшие и воспаленные – два живых розоватых пятнышка на бесцветно-мертвенной белизне лица, – Смотри, Хок… Он пошевельнулся. По-моему, он сейчас очнется.

– Дай-ка мне его.

Уложив к себе на колени начавшее подавать признаки жизни тельце, и поддерживая его голову одной рукой, другой индеец достает фляжку, открывает, подносит ко рту:

– Может сам начнет пить.

И действительно, синеватые искусанные губки прижимаются к горлышку сосуда, и тут же начинают жадно втягивать воду.

– Не давай сразу все. Лучше чаще и понемногу, – предупреждает Тито.

Сделав еще пару глотков, мальчик сам отворачивает голову в сторону. Его едва различимое до этого момента дыхание вдруг учащается, становится отрывистым и громким, а крохотное сердечко пускается в такой бешеный галоп, что даже расслабленные тонкие тростинки ног подрагивают от резонирующей пульсации.

– С ним что-то не так… – растерянно бормочет Хакобо

– Судороги?!

– Не знаю… Не похоже. Кажется, он… – осекается на полуслове: веки мальчика приподнимаются – буквально на долю секунды, но этого вполне достаточно, чтобы он заметил – даже не заметил, а почувствовал, как его полосонула холодная пронизывающая синева радужек. Словно острые края отколовшегося айсберга – только насыщеннее, ярче, ледянее… Но вот уже снова спрятались за стиснутыми веками, за крохотными ладошками. Малыш тихо застонал. Пальчики с длинными поломанными ногтями судорожно вцепились в кожу лица, будто пытаясь вырвать эту болезненную вопящую синеву из своих глазниц…